— Не бывает революции без бурного кризиса, без Wirbelsturm![189] — сказал чей-то голос. (Жак узнал немецкий выговор Митгерга.)

— Ваши реформисты жестоко ошибаются, — продолжал Мейнестрель Ошибаются вдвойне: во-первых, потому, что переоценивают силы пролетариата, во-вторых, потому, что переоценивают возможности капитала. Пролетариат еще очень далек от той степени зрелости, которую они ему приписывают. У него нет ни достаточной спайки, ни достаточно зрелого классового сознания, ни… так далее — для того, чтобы перейти в наступление и завоевать власть! Что же касается капитала — ваши реформисты воображают, что если он идет на уступки, значит, он даст себя проглотить по кускам, от реформы к реформе. Это абсурд! Его контрреволюционность, решимость, сопротивляемость не ослабели. Его макиавеллизм непрестанно готовит контрнаступление. Неужели вы думаете, будто он не знает, что делает, соглашаясь на реформы, которые подсказывают ему официальные партийные вожди, — ведь это расслаивает трудящихся и тем самым разрушает единство рабочего класса! И так далее… Конечно, я знаю, что капитал глубоко расколот изнутри; я знаю, что, несмотря на некоторые внешние признаки обратного, капиталистические противоречия все возрастают! Но тем больше оснований полагать, что, прежде чем дать себя сбросить, капитал пустит в ход все имеющиеся в его распоряжении козыри. Все! И один из тех, на которые он, правильно или нет, рассчитывает больше всего, — это война! Война, которая разом должна вернуть ему позиции, отнятые социальными завоеваниями! Война, которая должна ему позволить разъединить и парализовать пролетариат!.. Во-первых, разъединить — потому что нельзя сказать, будто пролетариату в целом недоступны патриотические чувства; война противопоставит значительные массы националистически настроенного пролетариата массам, сохранившим верность Интернационалу… Во-вторых, парализовать, — потому что с обеих сторон фронта наиболее сознательная часть трудящихся будет уничтожена на полях сражений; а оставшиеся будут либо деморализованы — в побежденной стране, либо их легко будет парализовать и усыпить — в стране победившей…

VI. Продолжение

— Уж этот Кийёф! — послышался совсем рядом голос Сергея Желявского.

Заметив, что Жак отошел от собравшихся, он последовал за ним.

— Смешно видеть, как глубоко сидит в нас все, что заложено с детства… Не правда ли? — Он казался еще более отрешенным, чем обычно. — А ты, Тибо, спросил он, — как ты стал (он поколебался назвать Жака революционером)… как ты пришел к нам?

— О, я!.. — произнес Жак, чуть улыбнулся и подался назад, как будто уклоняясь от ответа.

— А я, — подхватил Желявский с радостной решимостью робкого человека, который уступил наконец искушению поговорить о самом себе, — я хорошо помню, как все это шло одно за другим, с самого моего бегства из гимназии. Однако мне кажется, что я уже тогда был хорошо подготовлен… Первый толчок я получил гораздо раньше… В раннем детстве…

Говоря, он сжимал и разжимал кулаки, и, наклонив голову, рассматривал свои руки, белые, немного пухлые руки с короткими, квадратными на концах пальцами. Вблизи заметно было, что кожа на его висках и вокруг глаз испещрена мелкими морщинками. У него был длинный, торчащий вперед нос с плоскими ноздрями, похожий на долото, который еще больше выделялся из-за косой линии бровей и убегающего назад лба. Огромные светлые усы, каких никто не носил, казались сделанными из какого-то неизвестного невесомого вещества; они развевались по ветру, легкие, как вуаль, зыбились, как та облакоподобная борода, какую можно наблюдать у некоторых дальневосточных рыб.

Он легонько подтолкнул Жака в уголок, за газетным столом, где они оказались одни.

— Отец у меня, — продолжал он, не глядя на Жака, — управлял большим заводом, который сам же он и построил в родовом поместье, в шести верстах от Городни[190]. Я все прекрасно помню… Но, знаешь, я об этом никогда не думаю, — сказал он, поднимая голову и уставив на Жака ласковый взгляд. Почему же сегодня?..

Жак умел слушать внимательно, серьезно и сдержанно, и товарищи постоянно изливали ему свою душу. Желявский улыбнулся еще шире.

— Забавно все это, не правда ли? Я вспоминаю наш большой дом, и садовника Фому, и маленький поселок на опушке, где жили рабочие… Прекрасно помню себя совсем еще ребенком, я вместе с матерью присутствовал на церемонии, которая повторялась каждый год, — кажется, в именины отца. Это было на заводском дворе; отец стоял один за столом, на котором было блюдо с кучей серебряных рублей. И все рабочие проходили мимо него, один за другим, молчаливые, с согнутой спиной. И каждому отец давал монету. А они один за другим брали его руку и целовали… Да, в те времена так водилось у нас в России; и я уверен, что в некоторых губерниях так делается и теперь, в тысяча девятьсот четырнадцатом году… Мой отец был очень высок ростом и широк Б плечах, всегда держался прямо; я его боялся. Может быть, и рабочие тоже… Вспоминаю, что после завтрака, в десять часов, когда отец надевал в передней шубу и шапку, чтобы идти на завод, я видел, как он каждый раз вынимал из ящика пистолет и разом, вот так, засовывал его в карман! Он никогда не выходил без палки, большой свинцовой палки, очень тяжелой, которую мне трудно было поднять, а он, посвистывая, вертел ее между двумя пальцами… — Почувствовав, что увлекся воспоминаниями об этих подробностях, Желявский улыбнулся. — Мой отец был очень сильный человек, — продолжал он после краткой паузы. — Из-за этого он и внушал мне страх, но я и любил его за это. И со всеми рабочими было, как со мной. Они боялись его, потому что он был тверд, деспотичен, а если надо было, даже жесток. Но и любили его за силу. А кроме того, он был справедлив; безжалостен, но очень справедлив!

Он снова остановился, как будто охваченный запоздалым сожалением; но, успокоенный вниманием Жака, возобновил свой рассказ:

— Затем однажды все в доме расстроилось. Входили и выходили какие-то люди в форме… Отец не пришел к обеду. Мать не хотела садиться за стол. Хлопали двери. Слуги бегали по коридорам. Мать не отходила от окна… Я слышал слова: "стачка", "бунт", "полицейский наряд"… И вдруг внизу закричали. Тогда я просунул голову сквозь лестничные перила и увидел длинные носилки, покрытые грязью и снегом, и на них — что я увидел? — отца, в разодранной шубе, с обнаженной головой… отца, ставшего вдруг совсем маленьким, — он лежал какой-то скрюченный, и рука у него свисала… Я заревел. Но мне накинули на голову салфетку и вытолкали на другую половину дома к горничным, которые читали перед иконами молитвы и болтали, как сороки… В конце концов я тоже понял… Это было дело рабочих, тех, которых я видел, когда они, сгибая спины, проходили перед отцом и целовали ему руку; это были рабочие, те Самые, и в этот день они больше не захотели целовать руку и получать рубли… И они сломали машины И сами стали сильнее всех! Да, рабочие! Сильнее отца!

Больше он не улыбался. Он крутил кончики своих длинных усов и свысока, с торжественным видом смотрел на Жака.

— В этот день, дорогой мой, все для меня переменилось: я перестал быть сторонником отца, я стал на сторону рабочих… Да, в тот самый день… Впервые Я понял, как это огромно, как прекрасно — масса приниженных людей, которые вдруг выпрямляют спину!

— Они убили твоего отца? — спросил Жак.

Желявский разразился смехом, как мальчишка.

— Нет, нет… Только синяки от побоев, так, пустяки, почти ничего… Только после этого отец уже не был больше управляющим. Он так и не вернулся на завод. Жил с нами, пил водку и беспрестанно мучил мою мать, слуг, крестьян… Меня отдали в гимназию, в город. И я уже не возвращался домой… А два или три года спустя мать написала мне однажды, что надо молиться и горевать, потому что отец умер.

Он стал снова серьезен. И очень быстро, словно для себя самого, добавил: