Двое автомобилистов только что вошли в зал и сели недалеко от него, сбросив на скамейку свои тяжелые меховые пальто. Мужчине было лет двадцать пять, женщине немного меньше. Отличная пара: оба стройные, сильные; у обоих — темные волосы, открытый взгляд, крупные рты, белые зубы, обветренные румяные щеки. Одного возраста, одинакового общественного положения, одинаково полные здоровья и естественного изящества — и, наверное, вкусы у обоих одни и те же. Во всяком случае, оба в равной степени обладали прекрасным аппетитом: сидя друг против друга, они согласным движением жевали куски своих точь-в-точь одинаковых сандвичей; затем одинаковым жестом осушили по кружке пива, снова надели свои меха и, не обменявшись ни словом, ни взглядом, удалились все тем же упругим шагом. Антуан проводил их глазами; они как бы воплощали представление о полнейшем внутреннем согласии, об идеальной паре.

Тут он заметил, что зал почти опустел. Где-то напротив висело зеркало: в нем он увидел часы, находившиеся прямо у него над головой. "Десять минут одиннадцатого. Да нет же, в зеркале все наоборот. Что? Скоро два часа?"

Он встал, стряхивая с себя истому. "Хорош я буду завтра утром", подумал он с досадой. Все же, когда он поднимался по узкой лестнице, где, скорчившись на ступеньке, дремал посыльный, его пронзила мысль, от которой в воображении возникла некая весьма ясная картина, заставившая его усмехнуться. "Завтра в десять часов…" — подумал он.

Он прыгнул в такси и через десять минут был дома.

В передней на столе, где обычно его ожидала вечерняя почта, лежал развернутый лист бумаги; почерк Леона:

"Около часу звонили от доктора Эке. Девочка скончалась".

Некоторое время он не выпускал листка из пальцев, перечитывая его. "Час ночи? Очень скоро после моего ухода… Штудлер? На глазах у сиделки? Нет… Наверняка нет… Так что же? Мой укол? Возможно… А ведь доза была маленькая… Но пульс едва прощупывался…"

Удивление прошло, и он весь отдался чувству облегчения. Как ни тяжела была уверенность для Эке и его жены, она, по крайней мере, покончила с мучительным, ужасным ожиданием. Он вспомнил лицо спящей Николь. Скоро с ними будет новое маленькое существо. Жизнь торжествовала надо всем: всякая рана превращается в рубец. Он рассеянно взял почту. "Жалко их все-таки, — подумал он, и сердце его сжалось. — Зайду к ним перед больницей".

В кухне отчаянно мяукала кошка. "Вот дрянь, не даст мне спать", проворчал Антуан, и тут ему вспомнились котята. Он приоткрыл дверь. Кошка бросилась ему под ноги, ласкалась, жаловалась, терлась об него с каким-то неистовым упорством. Антуан заглянул в корзину с тряпьем: она опустела.

Ведь он же сам сказал: "Вы их утопите?" А ведь и здесь была жизнь… Почему же он делал различие? Во имя чего?

Он пожал плечами, поднял глаза на часы и зевнул:

"Спать осталось часа четыре, скорее в кровать!"

В руке у него еще была записка Леона; он скатал из нее шарик и весело забросил его на шкаф.

"Но сперва — основательный холодный душ… Система Тибо: перед сном перебить усталость!"

СЕСТРЕНКА

I. Шаль, секретарь г-на Тибо, у постели патрона. Напуганный быстрым развитием болезни, он просит не забыть его в завещании

— Ответьте: нет, — отрезал г-н Тибо, не открывая глаз. Он кашлянул: от этого сухого покашливания, называвшегося его "астмой", чуть дернулась голова, глубоко ушедшая в подушки.

Хотя шел уже третий час, г-н Шаль, притулившийся у оконной ниши перед складным столиком, еще не кончил разбирать утреннюю почту.

Сегодня г-н Тибо не мог принять своего секретаря в обычное время, так как единственная почка почти совсем отказывалась работать и боли продержались все утро; наконец в полдень сестра Селина решилась сделать ему укол, и под первым попавшимся предлогом впрыснула ему то самое успокаивающее средство, которое обычно приберегали на ночь. Боли почти сразу утихли, но г-н Тибо, уже наполовину утративший представление о времени, сердился, что ему пришлось ждать возвращения замешкавшегося с завтраком Шаля и таким образом разборка утренней почты задерживается.

— Дальше что? — спросил он.

Сначала Шаль пробежал письмо глазами.

— Обри (Феллисьен) унтер-офицер, зуав[148]… просит место надсмотрщика в исправительной колонии в Круи.

— "Исправительная"? Почему уж прямо не "тюрьма"? В корзину. Дальше?

— Что, что? Почему не тюрьма? — полушепотом повторил Шаль. Но даже не попытавшись понять это замечание, поправил очки и поспешно распечатал следующий конверт.

— Пресвитер Вильнев-Жубена… глубочайшая признательность… весьма благодарны за вашего питомца… Словом, не интересно.

— Как это не интересно? Читайте, господин Шаль!

— "Господин Учредитель, в качестве лица, облеченного высоким саном, пользуюсь случаем выполнить приятный долг. Моя прихожанка, госпожа Бэлье, поручила мне выразить Вам свою глубочайшую признательность…

— Громче! — скомандовал г-н Тибо.

— …свою глубочайшую признательность за благотворное действие, какое оказали методы, принятые в Круи, на нрав юного Алексиса. Когда Вы, четыре года назад с присущей Вам добротой согласились принять Алексиса в колонию Оскара Тибо, мы, увы, не возлагали особых надежд на исправление этого несчастного мальчика и, принимая во внимание его порочные склонности, непозволительное поведение, а также врожденную жестокость, ждали самого худшего. Но за эти три года Вы совершили истинное чудо. Вот уже скоро девять месяцев, как наш Алексис возвратился под отчий кров. Его матушка, сестры, соседи, да и я сам, равно как г-н Бино (Жюль), плотник, у которого он состоит в подмастерьях, все мы не нахвалимся кротостью юноши, его трудолюбием, тем рвением, с каким выполняет он церковные обряды. Молю господа нашего, дабы он споспешествовал успеху и не оставил милостью своей заведение Ваше, где достигается столь удивительное нравственное обновление, и свидетельствую свое глубочайшее уважение господину Учредителю, в лице коего возродился дух милосердия и бескорыстия, достойный святого Венсан де Поля[149].

Ж.Рюмель, священнослужитель".

Господин Тибо по-прежнему лежал с закрытыми глазами, только бородка его нервически дернулась: болезнь сломила старика, и он легко приходил в состояние умиления.

— Прекрасное письмо, господин Шаль, — проговорил он, поборов минутную взволнованность. — Как, по-вашему, не предать ли его гласности, поместив В "Бюллетене" в будущем году? Пожалуйста, напомните мне об этом в свое время. Дальше?

— Министерство внутренних дел. Управление исправительными заведениями.

— Так, так…

— Да нет, это просто отпечатанный проспект, формуляр… Разглагольствования.

Сестра Селина приоткрыла дверь. Г-н Тибо буркнул:

— Дайте нам кончить.

Сестра промолчала в ответ. Только подбросила полено в камин; в комнате больного она постоянно поддерживала огонь, чтобы перебить специфический запах, который с брезгливой гримасой называла про себя "больничным душком", и удалилась.

— Дальше, господин Шаль!

— Французская Академия. Заседание двадцать седьмого…

— Громче. А дальше?

— Главный комитет приходских благотворительных заведений. Ноябрь, заседание двадцать третьего и тридцатого. Декабрь…

— Пошлите записку аббату Бофремону и извинитесь, что двадцать третьего я не мог присутствовать… А также и тридцатого… — добавил он не очень уверенно. — Декабрьскую дату занесите в календарь… Дальше?

— Все, господин Тибо. Остальное так, мелочь… Пожертвование в фонд приходского попечительства… Визитные карточки… За вчерашний день расписались в книге визитеров: преподобный отец Нюссэ. Господин Людовик Руа, секретарь журнала "Ревю де Де Монд". Генерал Кериган… Нынче утром вице-председатель сената присылал справиться о вашем здоровье… Потом циркуляры… Церковная благотворительность… Газеты…