Англичанка обернулась к Антуану. Румянец на ее щеках запылал ярче, когда она принялась объяснять на французском языке, мелодичном, как птичья трель, что г-жа де Батенкур завтракает в гостях и велела прислать за ней машину, она скоро прибудет.

Антуан подошел к Гюгете, слегка хлопнул ее по плечу и повернул лицом к свету.

— Ну-с, как наше здоровье? — спросил он рассеянно.

Девочка качнула головой и улыбнулась словно нехотя.

Антуан быстро осмотрел окраску губ, десен, слизистой оболочки век, но, в сущности, он думал при этом совсем о другом. Только сейчас, в приемной, он заметил, что девочка (в которой должно было быть столько естественной грации) как-то неуклюже поднялась с кресла, а когда направилась к нему, ее движения казались чуть-чуть скованными. Затем, когда он хлопнул ее по плечу, от его внимательного взгляда не ускользнули ее неуловимая гримаска и легкое движение назад.

Девочку он видел всего лишь второй раз: он не был постоянным врачом этой семьи. Надо полагать, что настояния мужа, Симона де Батенкур, когда-то дружившего с Жаком, побудили прекрасную г-жу де Батенкур вторгнуться весной к Антуану, чтобы посоветоваться с ним насчет физического развития дочери, которую, как она выражалась, изнурял слишком быстрый рост. Тогда Антуан не обнаружил никаких болезненных явлений. Но так как общее состояние показалось ему подозрительным, он прописал строгий режим и взял с матери обещание, что девочку будут приводить к нему каждый месяц. С тех пор он не видал ее больше ни разу.

— Ну что же, — сказал он, — снимайте-ка с себя все это…

— Мисс Мэри, — позвала Гюгета.

Антуан, сидя за письменным столом, с нарочито спокойным видом просматривал июньские записи. Он не отметил еще ни одного симптома, на который стоило бы обратить особое внимание, но у него уже возникло подозрение. Однако, хотя такие беглые впечатления часто давали ему возможность обнаружить еще ничем не проявившуюся болезнь, он никогда не позволял себе слишком быстро им доверяться. Развернув рентгеновский снимок, сделанный еще весною, он неторопливо рассматривал его. Затем встал. Тем временем гувернантка раздевала Гюгету, полусидевшую в ленивой позе на ручке кресла посреди комнаты. Когда, желая помочь мисс, она пыталась развязать какой-нибудь шнурок или расстегнуть крючок, это выходило у нее так неловко, что англичанка отводила ее руку; дошло даже до того, что, потеряв терпение, она сухо ударила ее по пальцам. Эта грубость, а также печать замкнутости на ангельском личике Мэри навели Антуана на мысль, что эта красивая девушка не любит ребенка. К тому же и у Гюгеты был такой вид, точно она побаивается гувернантки.

Он подошел ближе.

— Благодарю вас, — сказал он, — этого достаточно. Девочка подняла на него чудесные голубые глаза, ясные, лучистые. Сама не зная почему, она почувствовала расположение к этому доктору. (Вообще, несмотря на властное и сухое выражение лица, Антуан редко производил на больных впечатление сурового человека; даже самые молодые, наименее проницательные, никогда на этот счет не ошибались: эта складка на его лбу, этот сосредоточенный, настойчивый взгляд, эта крепкая, всегда сжатая челюсть представлялись им всегда только ободряющими признаками прозорливости и силы. "Больные, — с демонической усмешкой говаривал Патрон, — в сущности, хотят лишь одного: чтобы их принимали всерьез…")

Антуан начал с легкого выстукивания и выслушивания. В легких ничего не обнаружилось. Он продолжал свой осмотр методически, как Филип. С сердцем тоже все обстояло благополучно. "Поттова болезнь, — подсказывал ему тайный голос, — Поттова болезнь?.."

— Нагнитесь, — внезапно сказал он. — Или нет, лучше поднимите что-нибудь… например, вашу туфлю.

Она согнула колени, чтобы не сгибать спины. Плохой признак. Он еще надеялся, что ошибся; ему не терпелось узнать наверное.

— Станьте прямо, — продолжал он. — Скрестите руки. Так. Теперь нагнитесь… Сгибайтесь… Еще…

Она выпрямилась. Ее губы с очаровательной медлительностью разомкнулись, приоткрывшись в ласковой улыбке.

— Мне больно, — прошептала она, словно извиняясь.

— Хорошо, — сказал Антуан.

Одно мгновение он смотрел на нее невидящими глазами. Затем взглянул по-настоящему и улыбнулся. Стоя таким образом, раздетая, с туфлей в одной руке, устремив на Антуана удивленно-ласковый взгляд своих огромных глаз, она была забавна и соблазнительна. Уже устав стоять, она оперлась о спинку стула. Рядом с гладкой атласной белизной торса плечи, руки и округлые бедра цвета спелого абрикоса казались почти темными; этот загар наводил на мысль о теплой горячей коже.

— Ложитесь сюда, — велел он ей, разостлав на кушетке простыню. Он больше не улыбался, снова отдавшись своим тревожным мыслям. — Растянитесь на животе. Во всю длину.

Решительный момент наступил. Антуан стал на колени, прочно уселся на пятки и вытянул руки вперед, чтобы свободнее действовать пальцами. Секунды две он не двигался, как бы сосредоточиваясь. Озабоченный взор его рассеянно пробежал от лопаток до затененного выгиба поясницы вдоль вытянувшейся перед ним жесткой и мускулистой спины. Затем, положив руку на теплую, слегка вздрогнувшую шею, он надавил двумя испытующими пальцами на позвоночник и, стараясь, чтобы давление все время было равномерно, пересчитывая один за другим отдельные позвонки, стал медленно перебирать косточки этих четок.

Внезапно ее тело судорожно вздрогнуло; Антуан едва успел отдернуть руку. Смеющейся, полузаглушенный подушками голос безо всякой робости бросил ему:

— Вы же мне делаете больно, доктор!

— Да неужели? Где же? — чтобы сбить ее с толку, он стал ощупывать другие места. — Тут?

— Нет.

— Тут?

— Нет.

Тогда, желая окончательно убедиться в том, что никаких сомнений не остается, он наконец спросил ее:

— Тут?

И придавил указательным пальцем больное место позвоночника.

У девочки вырвался легкий крик, сейчас же перешедший в принужденный смех.

Наступила пауза.

— Повернитесь, — сказал Антуан, и голос его зазвучал неожиданно ласково.

Он ощупал шею, грудь, подмышки. Гюгета, стиснув зубы, не жаловалась. Но когда он надавил на нервные узлы паха, у нее вырвался легкий стон.

Антуан поднялся с колен; вид у него был совершенно бесстрастный. Но глаза старались не встретиться со взглядом девочки.

— Ну, я оставляю вас в покое, — сказал он, словно в шутку сердясь на нее. — Ужасная недотрога!

Кто-то постучал в дверь. И она тут же открылась.

— Это я, доктор, — произнес теплый голос, и в комнату вошла прекрасная Анна. — Простите, пожалуйста. Я самым позорным образом опоздала… Но вы живете в совершенно невозможном квартале. — Она засмеялась. — Надеюсь, вы меня не дожидались? — прибавила она, ища глазами дочь. — Ты смотри не простудись! — заметила она без малейшей нежности в голосе. — Мэри, дорогая, будьте так добры, накиньте ей что-нибудь на плечи.

В ее голосе, низком контральто, глубокие и нежные интонации безо всякого перехода чередовались с другими, более жесткими.

Она подошла к Антуану. В гибкости ее фигуры было что-то вызывающее. Но за всей этой живостью неизменно чувствовалась некоторая сухость, свидетельствовавшая о сильном упрямстве, сглаженном и смягченном долгой привычкой прельщать именно кротостью. Ее окутывал аромат мускуса, казалось, слишком тяжелый, чтобы распространяться в воздухе. Непринужденным жестом она протянула руку в светлой перчатке, на которой позвякивали тонкие браслеты.

— Здравствуйте!

Ее серые глаза заглядывали глубоко в глаза Антуана. Он увидел ее полуоткрытый рот. Кожа на висках под темными завитками волос была покрыта еле заметными морщинками, отчего ткани около век казались чуть-чуть дряблыми. Он отвел глаза.

— Довольны ли вы, доктор? — спросила она. — Долго еще продлится ваш осмотр?

— Гм… на этот раз я его уже кончил, — промолвил Антуан с застывшей улыбкой на губах; и, обернувшись к англичанке, добавил: — Вы можете одеть мадемуазель.