Антуан, представляя его Рашели, вспомнил, как Даниэль бросил ему однажды: "Я поступил бы так же, как вы, лжец вы эдакий!" — но на этот раз воспоминание показалось ему не таким уж неприятным, и он был доволен, заметив, каким взглядом молодой человек, поцеловав руку Рашели и выпрямляясь, окинул поднятое к нему лицо, руки и шею, белизну которой оттенял бледно-розовый шелк корсажа.

Даниэль перевел глаза на Антуана, потом понимающе улыбнулся молодой женщине, как бы одобряя ее вкус.

— Да, в самом деле, так гораздо лучше, — заметил он.

— Так гораздо лучше, пока я жив, — согласился Антуан тоном студента-медика — заправского шутника. — Но если бы вам, как мне, пришлось иметь дело с трупами! Ведь дня через два…

Рашель стукнула рукой по столу, заставив его замолчать. Она часто забывала, что Антуан — врач. Она обернулась к нему и, пристально посмотрев на него, прошептала:

— Мой тубиб[135]!

Неужели это самое лицо, такое теперь знакомое, возникло перед ней в ночь операции при резком свете лампы? Неужели — это та же героическая маска, грозно-прекрасная и такая недоступная? Как хорошо она узнала теперь, особенно когда борода была сбрита, все выпуклости, неровности, крохотные родинки на этом лице! Бритва обнаружила легкую впалость щек, можно сказать, некоторую вялость ткани, — и мягкий их контур немного сглаживал угловатые линии нижней челюсти. Как хорошо ей была знакома, даже вслепую, когда по ночам она сжимала в ладонях его квадратную челюсть, линия этого усеченного подбородка, внизу такого плоского, что однажды она с удивлением воскликнула: "А челюсть у тебя, совсем как у змеи!" Но больше всего ее удивляла, когда не стало бороды, длинная и извилистая, выразительная и в то же время как бы застывшая линия тонкого рта, углы которого почти никогда не приподнимались и редко опускались; они завершались властными складками, говорившими о силе воли — почти нечеловеческой воли, какую видишь на лицах античных статуй. "Неужели у него такая сильная воля?" — вопрошала она себя. Она опустила голову, глаза ее лукаво скользнули за ресницами, и по этой золотистой бахроме словно пробежала искорка.

Антуан позволял рассматривать себя с блаженной улыбкой человека, который знает, что его любят. С той поры, как он сбрил бороду, у него появилось немного иное представление о самом себе; он стал придавать не такое большое значение своему властному взгляду. Он открыл в себе новые возможности, которые ему самому нравились. К тому же за последнее несколько недель он чувствовал, что стал преображаться. Преображаться до такой степени, что все события его минувшей жизни — до появления Рашели — совсем потускнели. Ведь все это происходила до того. Что означало "до того"? Он не пытался уточнять. До преображения. Он изменился и духовно стал как будто более гибок; возмужал и в то же время словно бы помолодел. Он любил повторять про себя, что сделался более сильным. И, пожалуй, именно так и было; духовная его сила стала, быть может, менее рассудочна, чем раньше, но зато стала и более могучей, более искренней в своих проявлениях. Он замечал это и по своей работе; их союз вначале мог, казалось, вызвать перебои в ней, но работа вдруг снова закипела, стала еще напряженнее, заполнила его жизнь, как многоводная река.

— Не стоит заниматься так долго моей особой, — сказал Антуан, предлагая стул Даниэлю. — Мы только что пришли из кинематографа: смотрели африканский фильм.

— Вам не доводилось выезжать из Европы? — спросила Рашель.

Даниэль был удивлен звучностью ее голоса.

— Нет, сударыня, никогда.

— Ну, тогда, — продолжала она и принялась за шартрез, со вкусом опуская в бокал две свежие соломинки, — вам нужно посмотреть этот фильм. Кадры есть превосходные, например, шествие носильщиков на закате солнца… Не правда ли, Антуан? А игры детишек на песке, пока женщины разгружают пироги…

— Пойду непременно, — откликнулся Даниэль, глядя на нее. После короткой паузы он добавил: — А вы знаете Аниту?

Она покачала головой.

— Это цветная американка, постоянно бывает в баре. Да вот она, в белом, позади Марии-Жозефы, вон той высокой особы, увешанной жемчугами.

Рашель привстала и увидела за парами танцующих смугло-желтый профиль, затененный полями огромной шляпы.

— Это не чернокожая, — произнесла она разочарованно, — она креолка.

На лице Даниэля промелькнула едва заметная усмешка.

— Простите, ошибка, сударыня, — сказал он. Затем, обернувшись к Антуану, спросил: — Вы часто здесь бываете?

Антуан готов был ответить утвердительно, но помешало присутствие Рашели.

— Почти никогда, — сказал он.

Рашель следила глазами за Анитой, которая пошла танцевать с Марией-Жозефой. На гибком теле американки в обтяжку сидело белое атласное платье, блестящее, как птичье оперение, и отливавшее перламутром при каждом движении ее длинных ног.

— Поедете завтра в Мезон? — спросил Антуан.

— Я только что оттуда, — отвечал Даниэль. Он хотел было что-то сказать Антуану, но поднялся, увидев молодую женщину испанского типа, одетую в тюлевое платье лимонного цвета.

— Прошу извинить меня, — пробормотал он, удаляясь. Он подхватил молодую женщину под руку и в плавном танце увел ее в дальний угол, где находились музыканты.

Анита остановилась. Рашель видела, как она со спокойной лебединой грацией, рассекая поток танцующих, проплыла к столику, за которым сидели они с Антуаном. Креолка задела стул молодого человека и приблизилась к диванчику, на котором сидела Рашель, вынула что-то из сумочки, зажала в руке, затем, очевидно считая, что находится в достаточно уединенном месте (а возможно, не обращая внимания на взгляды посторонних), вытянула ногу, поставила ее на диванчик, проворно отогнула подол платья и сделала себе укол в бедро. Рашель заметила кусочек светло-коричневой кожи, мелькнувшей между двумя полосками шелковистой белизны, и невольно зажмурилась; Анита опустила юбку, выпрямилась пластичным движением, причем на ее смуглой щеке сверкнула жемчужная серьга, продетая в мочку уха, и неторопливой поступью вернулась к подруге.

Рашель снова положила локти на стол и, полузакрыв глаза, стала тянуть ледяной ликер. Ласковые звуки скрипок, протяжное навязчивое пение смычков истомили ее, довели до изнеможения.

Антуан посмотрел на нее, шепнул:

— Лулу…

Она подняла глаза, допила бокал до последней зеленой льдинки и, не сводя с него взгляда — какого-то нового для него, насмешливого, почти наглого, вдруг спросила:

— А ты никогда… не встречался с чернокожей женщиной?

— Нет, — ответил Антуан, храбро качнув головой.

Она умолкла. Какая-то непонятная усмешка медленно тронула ее губы.

— Ну, теперь пойдем, — сказала она резко.

Она уже закуталась в манто из темного шелка, словно в маскарадное домино во время ночного праздника. И когда Антуан вслед за ней вошел во вращающиеся двери, он снова услышал, как сквозь сжатые зубы у Рашели вырвался короткий, почти беззвучный смех, который так его отпугивал.

XII. Жером встречается с Ринеттой

Когда Жером еще жил в Париже на улице Обсерватории, он распорядился, чтобы консьерж брал всю его корреспонденцию, а сам он время от времени за ней заходил. Потом перестал показываться, даже не оставил своего адреса, так что за два последних года скопилось огромное количество всякой печатной дребедени. И как только консьерж узнал, что г-н де Фонтанен прибыл в Мезон-Лаффит, он передал все Даниэлю, попросив вручить корреспонденцию в собственные руки адресата.

В груде бумаг, к своему великому удивлению, Жером нашел два старых письма.

Одно из них, отправленное восемь месяцев назад, извещало, что на его имя открыт текущий счет на сумму в шесть тысяч и несколько сот франков, оставшихся после ликвидации какого-то его не вполне удачного предприятия, он давно махнул рукой на эти деньги.