— Взрослый мой сын!

— Давай я провожу тебя до станции, — предложил Жером. После утренней прогулки его так и подмывало хоть ненадолго сбежать из сада, где он провел две недели в затворничестве. — А ты не пойдешь, Женни?

— Я останусь с мамой.

— Угости-ка меня папиросой, — сказал Жером, подхватив под руку Даниэля (после своего возвращения он не покупал табак, не желая выходить из дому, пришлось отказаться от курения).

Госпожа де Фонтанен проводила взглядом уходивших мужчин. Она услышала, как Жером спросил:

— Как по-твоему, раздобуду я восточный табак на вокзале?

Немного погодя они скрылись под сенью елей.

Жером шел плечом к плечу с молодым красавцем, — вот какой у него сын! Сколько обаяния таилось для него в каждом молодом существе! Правда, обаяния, приправленного ядом сожаления. И это чувство мучило его каждодневно с той поры, как он приехал в Мезон: облик Женни то и дело пробуждал в нем тоску по невозвратной юности. Как он исстрадался еще сегодня, на теннисной площадке! Ах, эти ясноглазые юноши и девушки, растрепавшиеся от беготни по корту, небрежно одетые, что не мешало им излучать всепобеждающее очарование молодости; эти гибкие тела, залитые солнцем, — даже запах пота у них какой-то свежий и здоровый! С какой убийственной ясностью за несколько минут, проведеных там, он постиг, как принижает человека возраст! И испытал стыдное, гадливое чувство оттого, что теперь каждый день вынужден бороться с самим собою, со своим увяданием, своей неопрятностью, запахом своего стареющего тела, бороться со всеми предвестниками того окончательного распада, который уже в нем начался! И, сравнивая свою отяжелевшую поступь, одышку, какую-то вымученную бодрость с гибкостью и стремительностью сына, он рывком выдернул руку из-под его руки и, не в силах утаить зависть, воскликнул:

— Эх, милый мой, мне бы твои двадцать лет!

Госпожа де Фонтанен не стала прекословить, когда Женни заявила, что хочет побыть с ней вдвоем.

— Знаешь, родная, у тебя утомленный вид, — сказала она дочери, когда они остались наедине. — Ступай-ка лучше спать.

— Ну нет. Ночи и без того теперь такие длинные, — возразила Женни.

— Ты что же, плохо стала спать?

— Плоховато.

— Отчего же, родная?

Госпожа де Фонтанен с таким выражением произнесла эти слова, что они приобрели какое-то особенное значение. Женни удивленно взглянула на мать и сразу поняла, что сказала она так неспроста — вызывает ее на откровенный разговор. Она как-то безотчетно решила не поддаваться, и решила не из скрытности, а оттого что никогда не раскрывала душу, если ей казалось, что ее к этому принуждают.

Госпожа де Фонтанен притворяться не умела; обернувшись к дочери, она внимательно и прямо смотрела на нее в пепельном свете сумерек, надеясь, что ласковый взгляд пересилит холодную замкнутость Женни, которая так отдаляла их друг от друга.

— Ну вот, мы с тобой и одни, — снова заговорила она, слегка подчеркивая смысл сказанного и словно испрашивая этим прощение у дочери за то, что возвращение отца нарушило их близость, — и мне хотелось бы кое о чем потолковать с тобой, родная… Речь идет о Тибо-младшем, я с ним вчера встретилась…

Тут она остановилась: говорила она без околичностей, пока не приступила к главному, а сейчас и сама не знала, как быть дальше. Но она так тревожно склонилась над дочерью, что сама поза как бы договаривала недосказанное и явно вопрошала.

Женни молчала, и г-жа де Фонтанен, медленно отстранясь от нее, выпрямилась, отвела от нее глаза и стала смотреть на сад, уже окутанный темнотой.

Так прошло минут пять.

Ветер свежел. Г-же де Фонтанен показалось, что Женни вздрогнула.

— Тебя продует, пора возвращаться в комнаты.

Теперь ее голос звучал, как обычно. Она все обдумала: настаивать не стоит. И была довольна, что завела этот разговор, уверена, что Женни понимает ее, и уповала на будущее.

Они встали, прошли в прихожую, так и не обменявшись ни словом, и почти в полной темноте поднялись по лестнице. Г-жа де Фонтанен оказалась наверху первой и ждала на площадке у двери, ведущей в спальню Женни, — хотела поцеловать дочь на сон грядущий, как у них было заведено. Лица девушки она не различила, зато почувствовала, что та вся напряглась, словно восставая против поцелуя; мать прижала ее лицо к своему — щекой к щеке; движение это говорило о нежном сочувствии, но Женни резко отвернулась — из духа противоречия. Г-жа де Фонтанен смиренно отступила и пошла дальше — к себе в спальню. Но она заметила, что Женни так и не отворила дверь в свою комнату и не вошла туда, а идет вслед за ней, и тут же услышала ее голос, — девушка говорила громко, возбужденно, не переводя дыхания.

— Держись с ним холоднее, мама, раз ты находишь, что он к нам зачастил, вот и все!

— Кто зачастил? Жак? — воскликнула, оборачиваясь, г-жа де Фонтанен. Да ведь он не показывается у нас вот уже недели две, а то и больше!

(И в самом деле, узнав от Даниэля о приезде г-на де Фонтанена и о том, как нарушен весь уклад жизни в семье, Жак, опасаясь быть навязчивым, решил у них не бывать.) Да и оттого, что Женни далеко не столь аккуратно стала ходить в клуб, оттого, что старательно избегала Жака и часто, подождав, пока его не пригласят играть, украдкой убегала, почти и не поговорив с ним, — они редко встречались за последние две недели.

Женни решительно вошла в спальню матери, прикрыла дверь, да так и осталась стоять молча, с независимым видом.

Госпоже де Фонтанен до боли стало жаль ее, и она произнесла — лишь ради того, чтобы Женни легче было признаться:

— Уверяю тебя, родная, я так и не поняла толком, что ты хотела сказать.

— И зачем только Даниэль вздумал вводить в наш дом всех этих Тибо? раздельно и запальчиво выговорила Женни. — Ведь ничего бы и не случилось, если б он не питал столь непостижимые дружеские чувства к этим субъектам!

— А что все-таки случилось, родная? — спросила г-жа де Фонтанен, и сердце у нее зачастило.

Женни вскипела:

— Да ничего не случилось. Просто я не так выразилась! Но вот если б Даниэль, ну и ты, мама, если б вы оба вечно не звали в гости братцев Тибо, я бы не… я бы…

И голос у нее пресекся.

Госпожа де Фонтанен собралась с духом:

— Вот что, родная, объясни-ка мне все как есть. Может быть, ты подметила, что со стороны… по отношению к тебе… проявляется какое-то… какое-то особое чувство?

Не успела она договорить, как Женни склонила голову, словно подтверждая ее слова. И тотчас же представила себе сад, залитый лунным светом, калитку, свою тень на стене и то, как повел себя Жак, как тяжко оскорбил ее; но она решила ни за что не рассказывать об этом жутком мгновении, которое до сих пор неотступно, днем и ночью, напоминает ей о себе; ей казалось, что, храня его в своей душе, она вольна была относиться к выходке Жака, как ей самой вздумается, — то ли приходить от нее в ярость, то ли в смятение.

Госпожа де Фонтанен чувствовала, что решительный час пробил, и боялась только, как бы Женни снова не отгородилась от нее стеной молчания. Встревоженная мать дрожащей рукой оперлась на стол, стоявший рядом, и всем телом подалась вперед, к дочке, лицо которой смутно различала в сумеречном свете, лившемся из отворенного окна.

— Родная, — начала она, — все это, право, не так важно, если только ты сама… если ты сама…

На этот раз Женни вместо ответа стала отрицательно качать головой многократно и строптиво; мучительное беспокойство оставило г-жу де Фонтанен, и она облегченно вздохнула.

— Я всегда терпеть не могла этих противных Тибо, — вдруг крикнула Женни, и такого голоса мать еще никогда у нее не слышала.

— Старший — болван, зазнайка, а тот, другой…

— Ну, это неправда, — прервала г-жа де Фонтанен, и ее лицо вспыхнуло под покровом темноты.

— …ну, а тот, другой, всегда дурно влиял на Даниэля! — продолжала Женни, снова ставя в вину Жаку то, что сама давным-давно отвергла. — Ах, мама, нечего их защищать! Ты не можешь чувствовать к ним расположения, ведь эти субъекты тебе чужды! Уверяю тебя, мама, я не ошибаюсь, они люди не нашей породы! Ведь они… как бы сказать… Даже когда они прикидываются, будто согласны с нашими взглядами, на них нельзя положиться: все у них не так и суть совсем иная! О, эти люди такие… — Женни замолчала, не решаясь договорить, и все же договорила: — Отвратительные! Отвратительные! — И под напором своих смятенных мыслей она продолжала без всякого перехода: — Не хочу ничего скрывать от тебя, мама. И никогда не буду. Знаешь, девочкой я испытывала недоброе чувство… пожалуй, какую-то ревность к Жаку. Просто мучительно мне было видеть, до чего Даниэль привязался к этому мальчишке! И я все думала: недостоин он брата! Себялюбивый, заносчивый! К тому же нелюдим, задира, дурно воспитан! А о внешности и говорить нечего, что у него за рот, что за челюсть… Я старалась о нем не думать! Но ничего не получилось: вечно он отпускал на мой счет язвительные замечания, а я их запоминала, злилась. Он все время торчал у нас, будто задался целью меня донимать!.. Впрочем, это дело прошлое. Сама не знаю, почему я все время вспоминаю… А потом я присмотрелась к нему поближе, лучше познакомилась. Особенно — за нынешний год. За этот месяц. И теперь я отношусь к нему по-иному. И пытаюсь быть справедливой. Отлично вижу то хорошее, что вопреки всему в нем есть. Я даже кое в чем признаюсь тебе, мама: не раз, да, да, не раз мне приходило в голову, что и меня… и меня тоже как-то влечет к нему… Впрочем, нет, нет! Это неправда! Мне все в нем противно. Или почти все.