Не так абсурдно, как кажется, что люди готовы умереть за пуговицу, за флаг, за слово, за мнение, за миф и т. д. Напротив, самое неразумное — это отдать жизнь за нечто такое, что стоит иметь. Несомненно, жизнь человека — наибольшая реальность из всех реальностей; без нее не может быть и речи о каких-то вещах, которыми стоит обладать. Самопожертвование не может быть проявлением конкретной личной заинтересованности. Даже в случае, когда мы рискуем своей жизнью, защищая ее, наша готовность бороться зависит не столько от личной заинтересованности, сколько от чего-то неуловимого, вроде традиции, привычки, чести (честь — ведь это только слово) и главным образом — надежды. Когда нет надежды, люди убегают или позволяют убить себя без боя. Они будут цепляться за жизнь, но так, как будто их оглушили. Чем иным можно объяснить факт, когда миллионы европейцев позволили себя посадить в лагеря смерти, в газовые камеры, зная при этом, что их ведут на смерть? Одной из могучих сил, которыми обладал Гитлер, при этом не самой малой, было его умение лишить своих противников надежды (по крайней мере, на европейском континенте). Его фанатическая вера в то, что он строит новый порядок, который будет длиться тысячелетие, передавалась как его последователям, так и противникам. Первым она внушала чувство, что в борьбе за Третий рейх они в союзе с вечностью, вторым, — что бороться против Гитлера все равно, что бросать вызов неизбежной судьбе.

Интересно, что евреи, покорно шедшие на убой в гитлеровской Европе, отчаянно боролись в Палестине. И хотя говорят, что в Палестине они сражались потому, что у них не было иного выхода — иначе арабы перерезали бы им всем горла, — тем не менее верно, что их отвага и готовность к самопожертвованию были не от отчаяния, а от горячей заботы возродить свою древнюю страну и древний народ. И они, действительно, умирали за города, еще не построенные, за сады, еще не посаженные.

Доктрина

Готовность к самопожертвованию в человеке тем выше, чем более далек он от действительности. Делающий выводы на основе своего личного опыта и своих наблюдений обычно не восприимчив к идее мученичества. Самопожертвование — шаг неблагоразумный. И оно не может быть итогом размышлений и обдумывания. Все массовые движения поэтому стараются отгородить своих приверженцев от действительности непроницаемой для фактов завесой. Делают они это обычно утверждением, что окончательная и абсолютная истина выражена в их доктрине, что вне ее нет ни правды, ни истины. Факты, на которых основывает свои заключения истинноверующий, берутся не из его личного опыта и наблюдений, а из священного писания движения. «Так крепко должны мы держаться за каждое слово, открытое нам в Евангелии, что если бы я увидел всех ангелов небесных, слетевших ко мне, чтобы сказать что-то другое, я не только не испытал бы искушения усомниться хотя бы в едином слове, — я закрыл бы свои глаза и заткнул уши, ибо ангелы не заслуживали бы, чтобы их видеть и слушать»[72]. Полагаться на свидетельства чувств и разума — ересь и измена. Невольно подумаешь, как много нужно неверия, чтобы поверить. То, что мы понимаем под слепой верой, поддерживается бесчисленными невериями. Фанатичные японцы в Бразилии годами отказывались верить, что Япония потерпела поражение. Фанатичный коммунист отказывается верить любому неблагоприятному России сообщению, он даже отказывается верить собственным глазам, когда воочию видит жестокую нищету в советской обетованной земле.

Способность истинноверующего «закрывать глаза и затыкать уши» на факты, которые, по его мнению, не заслуживают того, чтобы их видели или слышали, является источником непревзойденной силы духа истинноверующего. Он не боится опасности, он не падает духом перед препятствиями, его не сбить с толку противоречиями — и все потому, что он отрицает их существование. Сила веры, как сказал Бергсон, не в том, чтобы ею двигать горы, а в том, чтобы не видеть, когда горы двигаются на самом деле![73] Уверенность истинноверующего в безошибочности собственной доктрины делает его недоступным для всего, что есть неясного, непредвиденного и неприятного в действительности окружающего мира.

Таким образом, действенность доктрины следует оценивать не ее глубиной и возвышенностью, не обоснованностью истин, в ней заключенных, а тем, насколько хорошо она отгораживает личность от себя самой и от мира такого, каков он есть. Слова Паскаля по поводу любой действенной религии справедливы и в отношении любой действенной доктрины: она должна «идти наперекор природе, здравому смыслу и наперекор человеческому удовольствию»[74].

Действенность доктрины заключается не в ее смысле, а в ее несомненности. Никакая доктрина — как бы глубока и высока ни была — не будет действенна, если она не представлена как воплощение одной единственной истины. Она должна быть тем единым словом, от которого произошло и говорит все сущее[75]. Явные нелепости, тривиальный вздор, высокие истины — все одинаково хорошо подготавливает людей к самопожертвованию, лишь бы люди все это принимали за единственную вечную истину.

Самоочевидно: для доктрины, чтобы быть действенной, главное не то, чтобы ее понимали, а чтобы в нее верили. Мы можем быть абсолютно уверены только в тех вещах, которые не понимаем. Понятая доктрина теряет свою силу. Как только что-нибудь постигаем, нам начинает казаться, что это мы сами родили. А это значит, что люди, которых просят отказаться от самих себя и принести себя в жертву, не видят вечной истины в том, что родилось в них самих. Как только они поняли что-то, оно теряет для них и убедительность, и несомненность. Истинноверующих всегда убеждают искать истину сердцем, а не разумом. «Бог познается сердцем, а не разумом»[76]. Рудольф Гесс, принимая в 1934 году присягу от членов нацистской партии, призывал своих слушателей: «Не ищите Адольфа Гитлера умом; вы все найдете его силой ваших сердец»[77]. Когда же движение начинает улучшать свою доктрину, делать ее более понятной, это верный признак того, что период его бурного развития кончился. Ныне оно больше всего заинтересовано в своей стабилизации. Ниже (раздел 106) будет показано, что для прочности режима ему требуется преданность интеллигенции, для чего доктрину делают понятной, — делают не для того, конечно, чтобы вызвать самопожертвование в массах, а чтобы привлечь к себе интеллигенцию. Когда доктрина перестает быть непонятной, она должна быть хотя бы неясной: если же она становится и понятной, и ясной, она должна быть хотя бы недоступной для проверки. Ведь для того, чтобы проверить действенность доктрины, надо попасть или в рай, или в далекое-далекое будущее. Когда становится сравнительно доступной для понимания какая-нибудь часть доктрины, среди истинно-верующих начинает действовать тенденция запутывать эту часть. В их обращении самые простые слова искажаются так, что начинают казаться символами каких-то секретных кодов: от самого образованного истин-новерующего начинает отдавать безграмотностью. Он пользуется словами так, как будто их подлинный смысл ему неизвестен. Отсюда его придирчивость к словам, склонность к мелочному педантизму, к схоластической извилистости.

Тому, кто думает, что он обладает абсолютной истиной, кажется, что ему доступна вечность. В мире не существует ни случайностей, ни неизвестного. На все вопросы ответы найдены, все решения приняты, все возможные случаи предвидены. Истинноверующий не удивляется и не колеблется. «Кто знает Иисуса, тот знает смысл всех вещей»[78]. Правильная доктрина — ключ ко всем мировым проблемам. С ее помощью можно по частям разобрать мир, а потом сложить. Официальная история коммунистической партии гласит: «Сила марксистско-ленинской теории заключается в том, что она дает партии возможность правильно ориентироваться в любой обстановке, понимать внутреннюю причинность текущих событий, предвидеть их ход и указывать не только как и в каком направлении они развиваются в настоящее время, но и как и в каком направлении они будут развиваться в будущем»[79].