Кроме того, кантор безуспешно ломал голову, подыскивая убедительный повод увидеться с синьорой Чентилеццки, и зачастую просто приходил к Академии, чтобы хоть в течение пяти минут издалека проводить ее взглядом после окончания занятий. Он мог бы подойти и поближе: углубленная в свои размышления, она вряд ли увидела бы его даже в трех шагах, — но дело было не столько в ней, сколько в пресловутом «общественном мнении». Теперь, после того как услышал историю о судебном процессе с Аугусто Тацци, Шеффре понимал, что и в этом городе несомненно отыщутся злые языки, готовые обсудить и ославить Эртемизу при малейшем поданном ею поводе. Тяжелой походкой, нимало не заботясь о внешнем виде, она добиралась до своей повозки, запряженной сонной клячею, складывала сумку и бралась за поводья. Лошадь открывала обсиженные мухами глаза, фыркала, взмахивала челкой и хвостом, а потом, поднатужившись, неуклюже вывозила ее на дорогу. Жили Стиаттези далеко отсюда, в другой части города, разделенного Арно, у самой набережной. Это был маленький убогий домик, окруженный еще более убогими постройками старого квартала.

Так все и продолжалось бы, неизвестно к чему приведя, — но в один прекрасный день, явившись на урок, Дженнаро между делом обронил, что синьора Чентилеццки со своей семьей скоро уезжают из Флоренции обратно в Рим. И грустным он был при этом: все же и его обаяла нелюдимая римлянка, вовсе к тому не стремясь…

Что бы люди делали без трактирных всезнаек? Именно там, среди художников, Шеффре удалось выведать, что тот отъезд связан с долгами Стиаттези, из-за которых семейство, скорее всего, лишится дома, а Эртемизе придется идти на поклон к отцу, чтобы все они не остались на улице. Путь в Академию ей будет заказан, и все, что ее ждет — это судьба родной матери либо мачехи в жилище Горацио Ломи, судьба, отягощенная сплетнями и косыми взглядами. Кантор стал наводить справки о размере долга. Точной суммы не знал никто, но его удовлетворила и приблизительная; оставалось лишь придумать главное: как вручить ее главе семьи и по совместительству — виновнику разорения. Конечно, наилучшим выходом была бы встреча непосредственно с кредиторами Пьерантонио, однако самый легкий и логичный путь в их случае был бы и самым губительным для репутации Эртемизы, если хорошо знать, как стремительно расползаются кривотолки, опережая заработанную трудом и поступками честную славу.

Старый Стефано удивился, когда увидел собиравшегося куда-то на ночь глядя хозяина.

— Куда это вы так странно наряжаетесь, синьор? — спросил слуга, сурово хмуря брови, но не был удостоен ответа: задумываясь о своем, Шеффре часто пропускал его пустое брюзжание мимо ушей. — Седлать вам коня? Эй, синьор?

Только тут кантор обратил на него внимание и, повторно выслушав вопрос, покачал головой:

— Нет, Стефано, просто почистите дорожный плащ.

Недоумевая, для чего человеку дорожный плащ без лошади, да еще и надетый поверх простого кафтана, старик между тем исправно выполнил приказ, и Шеффре ушел из дома с наступлением сумерек. Стефано лишь перекрестил его вслед до того, как тот скрылся за поворотом.

Путь музыканта лежал на другой берег Арно, в пользующийся славой игорного притона трактир Руфино Пьяччо. Шеффре бывал здесь и прежде, но не ради игры, а из-за своей склонности к посещению многолюдных мест, где можно было не слышать внутреннего себя, растворяясь во внешнем шуме и гаме. Стиаттези был здесь, к тому же — в подпитии. Сев неподалеку, Шеффре задал себе вопрос, казался бы ему этот человек столь же жалким, не знай он о нем всего, что знает, или эту печать накладывает всего лишь предубеждение. Впрочем, никакого толка от этих мыслей не было, и кантор взялся за выполнение задуманного, ради чего первым делом присоединился к игрокам на столе Пьерантонио.

Самым громкоголосым здесь был некий ареттинец по фамилии Ферруссио. Он беспрестанно подначивал мужа Эртемизы, а ко всему вдобавок ему везло в картах, как никому. По выражению мутнеющих глаз Стиаттези Шеффре понял, что художник вот-вот просадит последние деньги, которые где-то раздобыл в надежде отыграться. Под ногами путались какие-то кошки, в углу у прилавка перебирала струны лютни тощая неопрятная девчонка, а между столами шастали слуги, разнося выпивку. За тем, чтобы просто поесть, в этот трактир приходили немногие.

— Раньше я тебя видел у Балдассаре, но ты вроде не играл, — сказал кантору один из соперников Пьерантонио. — А тут что, решился?

Смутно припоминая его лицо — кажется, этот толстяк был скульптором, Шеффре согласно кивнул. Он умел играть, но здесь нужно было ко всему прочему держать ухо востро и делать свое дело осторожно, покуда Стиаттези сидит за одним столом с этим любимцем фортуны из Ареццо. Время шло, муж Эртемизы то проигрывал почти до последнего кваттрино, то вдруг оказывался в небольшом выигрыше, и поистине удивительным было уже то, что, напившись как Силен, он не спустил еще всего, обретавшегося у него в карманах. Однако столь шаткое равновесие в любой момент угрожало рухнуть, что, несомненно, и случилось бы, не вмешайся в игру провидение, которое заставило везунчика-ареттинца покинуть трактир за отправлением естественных потребностей. После его ухода Пьерантонио начал выигрывать, сам не веря глазам и от радости снова прибегая к возлияниям. Шеффре поддавался ему незаметно, иногда для виду выигрывая небольшую сумму, но тут же ее и теряя под насмешливым взглядом скульптора, который неприкрыто потешался над новичком. Кантор же следил лишь за тем, чтобы основные деньги оседали у Стиаттези. К счастью, везунчик Ферруссио, тот самый пожилой ареттинец, все не возвращался, хотя уже несколько игроков отметили его отсутствие («Вот дает Ферруссио! Кто бы меня заставил уйти, когда так подфартило!»), но, скорее всего, он просто был из тех, у кого здравый смысл возобладал над азартом, и теперь уже смотрит десятый сон в какой-нибудь гостинице, кинув под подушку набитый выигрышем кошелек.

Когда достаточная сумма перекочевала в карман Пьерантонио, было уже далеко за полночь, и сам художник, едва стоя на ногах, начал прощаться. Как видно, где-то глубоко внутри у него еще теплилась память об обязательствах перед семьей и кредиторами. Шеффре выдержал паузу и через некоторое время тоже покинул трактир, предвкушая скорый сон в стенах собственного дома и слегка позевывая от утомления, однако подозрительный шум в одной из попутных подворотен заставил его встрепенуться. И предчувствия оказались не вздорными: неудачника-Стиаттези, как видно, подкараулила шайка местных брави с целью ограбить, а может, и убить. Ровно секунда промедления задержала кантора, одна секунда, метнувшаяся мыслью: «Пройди мимо — и она свободна», но, тряхнув головой, он выдернул из ножен шпагу и метнулся на звуки борьбы.

Похоже, это были не брави, а просто какой-то сброд, поскольку Пьерантонио все еще был жив и даже как-то оборонялся, выставив перед собой кинжал. Их было пятеро. Даже не слишком хорошо умея орудовать ножами и шпагами, они все равно были опасны в своем численном превосходстве. Подмога со стороны Шеффре их и напугала, и озлобила, драка завязалась не на шутку, причем почти вся шайка целиком переключилась на него. Теснимый в угол, музыкант отчаянно отбивался, уже понимая, что им со Стиаттези не выбраться отсюда живыми. Пронзительная боль прожгла живот с левого бока, и он едва не выронил шпагу, но тут откуда-то сверху послышался заливистый свист. Бандиты в замешательстве бросили раненого кантора, кто-то даже завопил: «Полиция!» — и шайка кинулась врассыпную, однако спрыгнувший с забора человек в широкополой шляпе уйти дал не всем, и его клинок, похожий на меч, уложил двоих на самом выходе из подворотни. Остальные в ужасе разбежались.

Стоя на коленях, опершись ладонью о землю и ртом хватая воздух, чтобы отсрочить обморок, Шеффре с трудом поднял голову. Перед глазами хороводом суетились желто-черные пятна, а сквозь туман проступали чьи-то фигуры. Пока Стиаттези поднимался на ноги возле сломанной тележки, неизвестный избавитель перевернул носком сапога убитых грабителей, прищелкнул языком и вытер кровь с лезвия меча о плащ одного из них. Пьерантонио тем временем, качаясь, доковылял до Шеффре; выудив из-за пазухи булькнувшую флягу, приложился к горлышку.