— Ой да ты, мой маленький, ой да упал на тебя нехороший Ванька! Да вот мы его сейчас накажем, вот мы ему дадим как следует, этому Ваньке! — тут Ваня занялся самобичеванием, нахлопав себя по щекам. Младенец моментально утешился, вовсю тараща на него свои круглые зеленоватые глаза без признаков ресниц.

Оставлять ребёнка в лесу никак было нельзя, но что с ним делать — Ваня не представлял. В конце концов решил тащить к бабушке Анфисе Гордеевне, если, конечно, удастся её найти.

Пока Ваня размышлял, младенец предпринял попытку затолкать ветку себе в рот, и наполовину ему это удалось. Ваня с воплем потянул полузаглоченную ветку к себе, младенец широко раззявил пасть — видно, понял, что ветку переварить ему не удастся, и Ваня сумел освободить ветку и даже отбросил её в сторону. Ребятёнок тут же перевернулся на брюхо и на большой скорости пополз к своей цацке. И тут Ваня, к несказанному своему ужасу, увидал на взгорке среди дальних деревьев — волка! То, что это не собака, Ваня как‑то сразу понял. И волк этот собирался напасть на ползущего ребёнка, потому что уставил свои глаза прямёхонько на него. В мгновение ока Ваня подскочил к младенцу, успевшему цапнуть желанную игрушку, подхватил его на руки и на подломившихся под тяжестью ногах побежал что было сил. Под влиянием ужаса, который подстёгивал его, Ване удалось то, что в другое время он ни за что бы не сумел осилить, а именно: с тяжеленным младенцем на руках вскарабкаться на ближайшую берёзу.

Только Ваня успел оседлать ветку потолще, прижав ребёнка к стволу, как волк подскочил к дереву. Он встал на задние лапы, а передние вытянул вверх, по лесине. Экий ведь матёрый волчище! И что теперь делать‑то?..

Волк принялся прыгать под деревом, вознамерившись ухватить Ваню за край мешкотной рубахи, с тем, видимо, чтоб стащить его на землю, а ребёнок, мол, после этого, как спелый плод, сам ему в пасть свалится… Но Ваня, разгадав волчье намеренье, быстрёхонько подхватил подол под себя. Волк скалил зубы и просто из себя выходил внизу и до того высоко подпрыгивал, что пару раз ему удалось доскочить до Ваниной босой пятки. «У–у, паразит», — сказал Ваня, упирая подошвы в ствол. Волк только зубами в воздухе лязгнул. Тут Ваня потерял равновесие, качнулся, но в последний момент удержался, младенец же, которого он на время перестал поддерживать, не полетел кверху тормашками, как Ване с перепугу померещилось, а остался сидеть на ветке, ровно приклеенный. Мало того, он вдруг обхватил корявый ствол ручонками и ножонками, прижался к нему щекой и захрапел, причём своей игрушки — сосновой ветки — так ведь из рук и не выпустил.

Ребёнок спал, пуская слюни, Ваня сидел, по его примеру обхватив ствол ногами, а руками мальца уже не придерживал, пошатал для проверки — малый держится крепко, и оставил, сам покрепче ухватясь за ветку. А волк, напрыгавшись вволю и приустав, уходить не торопился: сидел, вывалив язык набок, и не спускал с Вани злющих глаз.

Да, долго так‑то всё равно не высидишь… Затекут руки–ноги — и кувыркнёшься вниз, прямо серому на обед или на ужин. Смотря до куда дотянешь… А потом и очередь младенца придёт. Это при солнышке хорошо тут сидеть, а ночь наступит — ох, страшно станет, а ребёнок проснётся — есть запросит… Ваня, чтоб малец подольше поспал, решил спеть ему колыбельную, которую слыхал от санитарки Нюры, усыплявшей развопившихся не ко времени больничных подкидышей. Ваня вспомнил тут сросшихся спинами близнецов, которые пару месяцев жили в больнице, вздрогнул и подумал, что этот ребёнок очень даже симпатичный… А как умён! Попробовал бы кто‑нибудь в его возрасте так стойко себя вести: спит, вцепившись в лесину, и в ус не дует, и плевать ему на разных там волков!

Ваня пел так‑то, уткнув подбородок младенцу в макушку и уперев в ствол глаза, а как перевёл взгляд, так и обмер. На него в упор глядело такое… Под деревом стояла настоящая Оглобля. Глаза её, — тоже безо всяких ресниц, как отметил Ваня, — были вровень с веткой, на которой они с ребятёнком сидели, а забрался Ваня довольно высокенько. По отсутствию бровей и ресниц Ваня вмиг определил, что Оглобля приходится младенцу родней. На голове её несколько криво водружён был широкий венок из полевых трав и цветов: колокольчиков, лютиков, васильков, розовых звёздочек с переводящимися лепестками, — Ваня звал эти цветы часиками. Наряжена была Оглобля в зелёный мох, но и сама была достаточно мохната, даже лицо, как у мужика, покрыто щетиной, серой впрозелень. О том, что это женщина, Ваня догадался по громадным отвислым грудям, которые у Оглобли были обнажены и свисали чуть не до колен. Волк же как ни в чём не бывало вертелся у её ног и злорадно скалился на Ваню. Тут у мальчика зародилась мысль, что, возможно, он как‑то не так понял роль волка во всём этом деле…

Оглобля же, подцепив младенца, как кутёнка, за шкирку, сняла его с дерева, повертела в громадной ручище, обсмотрев со всех сторон: нет ли какого урона, удовлетворённо поурчала и уселась, прислонившись к стволу спиной, при этом берёза ощутительно накренилась в сторону. Расположив ребёнка на коленях, Оглобля принялась кормить его — только чмок пошёл по всему лесу. Ваня остался сидеть на берёзе. Он ещё никак не мог прийти в себя. Он видел, как младенец, не переставая чмокать, размахивает сосновой веткой, ударяя мать по морде, но, видать, Оглобля принимала эти удары за наскоки мухи. Волк же сидел, сложив лапы на босые ступни Оглобли, и преданно смотрел ей в глаза.

Тут Ваня опомнился и решил, пока суд да дело, по–тихому ретироваться. Он осторожно сполз по противоположному концу ствола на землю — и только наладился бежать, как вдруг Оглобля протянула свою ручищу и так же, как только что младенца, ухватила Ваню за шкирку — только гнилая мешковина затрещала — и поставила перед собой. Волк вскочил и оскалил клыки так, что Ваня зажмурился. Оглобля что‑то сказала волку — или скорее провыла, — и тот сел, но всё продолжал ощериваться.

Ребятёнок скосил на Ваню круглый глаз и дружелюбно махнул ветвищей в его сторону, но Ваня успел вовремя отскочить. Оглобля же в упор смотрела на Ваню — только вот, что предвещал этот взгляд, понять было трудно. Вдруг вовсе неожиданно для него Оглобля попыталась заговорить по–русски.

— Ты — людёнок? — спросила она, ткнув его пальцем в бок. Ваня так и подскочил — палец заканчивался длинным когтем, и тычок вышел ощутительный. Голос у неё был какой‑то утробный, вроде она желудком говорила, многие звуки Оглобля сглатывала, но Ваня понял, что она сказала. Он кивнул и, указав на себя, сказал:

— Я — Ваня. А вы кто? Как вас зовут?

— Додола[24], — отвечала Оглобля, показав на себя. А потом, ткнув когтем ребёнка в лоб: — Березай.

— Станция Березай, кому надо — вылезай, — ни к селу ни к городу вспомнил Ваня.

Оглобля открыто глядела на него — такой открытый взгляд получался, потому что бровей и ресниц у неё не было, — а говорила сердито; хотя половина звуков и терялась по дороге, всё равно становилось ясно, что ничего хорошего для Вани слова её не предвещают:

— Зачем лешачонка тащить хотел? Зачем на берёзу влез?

Ваня показал на волка, потом на ребятёнка, а затем раскрытым, перекошенным ртом изобразил, как кто‑то что‑то ест. Додола смотрела во все свои лупатые глаза. Покачала головой, дескать, не понимаю. Ваня тогда сказал словами:

— Думал, что волк нападёт на ребёнка и съест его.