Бабушка взяла дедушку за руку и помогла встать. Они медленно вышли из комнаты, и тут –

– …Насчет того года, – наконец ответила Рейко-сан. – Я на самом деле не знаю, что именно было с Рицко. Но… не знаю, но, по-моему, тогда это остановилось на середине.

– Остановилось? – изумленно переспросил я. – В смысле, «катастрофы» в том году?

– Да…

Она слабо кивнула и снова постучала себя по голове.

«Катастрофы», раз начавшись, почти никогда не прекращались на полпути. Когда Тибики-сан это сказал, у меня родился вопрос. Если слова «почти никогда» означают «нельзя утверждать, что такого совсем не бывало», значит, должен быть «случай, когда они прекратились на полпути». То есть –

Неужели этот редчайший случай пришелся как раз на тот год, когда Рейко-сан была в третьем классе? Пятнадцать лет назад?

– Почему? – я был не в силах сдержать возбуждение, слова посыпались сами собой. – Рейко-сан, почему «катастрофы» в тот год прекратились?

Но она ответила уклончиво:

– Бесполезно… всё как в тумане. Ничего не помню.

Еще несколько раз она постучала себя по темени, потом вяло покачала головой.

– О… но знаешь что? Что-то точно произошло летом того года…

Ничего большего вытянуть из Рейко-сан тем вечером мне не удалось.

3

За остаток июня я дважды побывал в Мисаки, в «Пустых синих глазах в сумраке Ёми».

В первый раз – после того как побывал в городской клинике и там мне проверили легкое.

Я заплатил за вход, посмотрел кукол наверху, потом спустился в подвал; однако Мей я там не встретил. Я не сказал ей, что собираюсь прийти, так что даже не знал, дома ли она. Просить старуху – «бабушку Аманэ» – передать Мей, чтобы она спустилась, я не решился и удовольствовался тем, что рассмотрел несколько новых творений Кирики-сан и ушел чуть менее чем через час.

Даже как-то странно – прийти сюда и не встретить Мей… Такая мысль меня в тот день посетила.

Второй раз был в последний день июня – вечером 30 числа, во вторник. Меня пригласила Мей, когда мы с ней шли из школы.

Мы не стали подниматься на третий этаж, в квартиру. И Кирику-сан я не видел. Мы сидели на диванчике на первом этаже выставки, где по-прежнему не было ни одного посетителя.

Впервые я попробовал чай, приготовленный для нас бабушкой Аманэ. Он был намного, намного вкусней, чем баночный, – это уж точно.

– Завтра начинается июль, – Мей заговорила первой. Думаю, вполне можно было угадать за этими словами что-то вроде: «Скоро настанет момент истины, наконец-то».

Я и сам это прекрасно понимал, но предпочел уклониться от темы.

– На следующей неделе триместровые экзамены… У тебя все будет нормально?

Мей поджала губы немного обиженно.

– Не тот вопрос, о котором должны волноваться те, кого «нет».

– Это, конечно, так, но…

– Хочу как-нибудь увидеть твой дом, Сакакибара-кун.

Я замялся, пытаясь найти ответ на ее очередное внезапное заявление.

– Эмм, в смысле – стоп – мой дом в Токио?

– Нет, здесь, в Йомияме, – Мей качнула головой и медленно прищурила правый глаз. – Дом, где выросла твоя мать, в Фурути.

– Эээ… а зачем?

– …Затем.

Вскоре мы с Мей спустились в подвал. Вновь играла унылая струнная музыка. Может, даже та самая, которая играла в мае, когда я пришел сюда впервые.

В комнате, как всегда, царил могильный холод. Куклы и их разнообразные части были здесь, там, повсюду. У меня почти уже не было ощущения, что я должен дышать за них. Похоже, я и правда привыкал.

Прямо по курсу, у дальней стены комнаты, завешенной темно-красной портьерой, стоял черный шестиугольный гроб. Мы подошли к нему, и Мей, не произнося ни слова, развернулась ко мне. Она стояла, заслоняя собой куклу в гробу – куклу, так потрясающе похожую на нее…

Мей прикоснулась кончиками пальцев к повязке на левом глазу.

– Я это уже снимала здесь один раз, помнишь?

– А… ага.

Левый глаз под повязкой, который я увидел в тот день… Конечно, я его помнил, и совершенно отчетливо.

Пустой синий глаз.

Она тогда открыла мне искусственно блестящий синий глаз, точно такой же, как в глазницах у кукол…

…Почему?

И сейчас, ни с того ни с сего – почему?..

Не обращая внимания на мое замешательство, Мей сняла повязку и закрыла правой ладонью правую половину лица. На меня неподвижно смотрел лишь левый, синий глаз.

– Я потеряла левый глаз в четыре года, – губы Мей задрожали, выпуская в комнату бледный призрак ее голоса. – Я этого почти не помню. В глазу росла раковая опухоль, и ее пришлось удалить хирургически… Когда я очнулась, глаза уже не было.

Я был не в силах что-либо произнести – лишь стоял столбом и смотрел на ее лицо.

– Сначала они испробовали на моей глазнице множество разных искусственных глаз. Но мать говорила, что они все некрасивые… И поэтому она сделала для меня специальный глаз. «Глаз куклы».

…Пустой синий глаз.

– Знаешь, тебе вовсе необязательно его прятать, – слова выскочили сами, я вовсе не хотел их произносить. – По-моему, твой глаз и без повязки красивый.

Уже произнеся это, я смутился и вздрогнул; мое сердце заколотилось с удвоенной силой. Прочесть выражение лица Мей, стоящей прямо передо мной, я не мог – видимо, потому что она закрывала пол-лица правой рукой.

«Слева у меня – глаз куклы».

Слова, произнесенные Мей при первой нашей встрече здесь, прозвучали у меня в голове.

«Он видит то, что лучше бы не видеть, поэтому обычно я его закрываю».

Внезапно меня охватило какое-то непонятное предчувствие.

Что это вообще значит? В тот раз я совсем ничего не понимал. Но что сейчас? Сейчас дела обстояли немного по-другому. Так мне подумалось.

Она может видеть то, что лучше бы не видеть.

То, что лучше бы не видеть…

Я захотел спросить, что именно она видит, но справился с этим желанием. У меня возникло смутное ощущение, что когда-нибудь наступит подходящее время для этого вопроса.

– Позже я узнала, что во время той операции я чуть не умерла, – Мей по-прежнему прикрывала рукой правый глаз. – По правде сказать, то, что со мной тогда произошло, оставило во мне свой след. Ты мне веришь?

– Эээ, в смысле, ты до сих пор помнишь, как умирала?

– Всего лишь кошмары больного четырехлетнего ребенка. Вполне достаточно, если ты будешь воспринимать их так.

Несмотря на эти ее небрежные слова, голос Мей звучал очень серьезно.

– Не думаю, что смерть добра. Люди все время толкуют о «легкой смерти», но это не так. Там одиноко и темно… так одиноко и темно, как нигде в мире.

– Одиноко и темно…

– Да. Но ведь жизнь такая же, согласен? Как ты считаешь?

– …Может, и так.

– В конечном итоге, я – это все, что у меня есть. И речь не о том, что было, когда я только родилась… а обо всей жизни от рождения до смерти. Понимаешь, о чем я?

– …

– Как бы крепко люди ни были связаны друг с другом на первый взгляд, на самом деле каждый из нас – один. Я, моя мать… и ты тоже, Сакакибара-кун.

Чуть помолчав, Мей закончила свою мысль:

– И она тоже… Мисаки.

Мисаки? Она про Мисаки Фудзиоку?

Так звали двоюродную сестру Мей, умершую в городской больнице в конце апреля.

В голове у меня тут же, как по заказу, всплыла сцена моей первой встречи с Мей – в больничном лифте. Такая четкая, будто это произошло лишь вчера.

4

В общем, июнь кончился, июль начался.

В наступившем месяце, к счастью, новых бед на класс не обрушивалось[3]. Но, по-моему, атмосфера в классе с каждым днем становилась все более наэлектризованной – что, надо полагать, вполне естественно.

Два человека, относившихся к классу, – Мидзуно-сан и Такабаяси, – уже умерли в июне. Теперь, когда начался новый месяц, будут ли еще смерти? Это станет важнейшим тестом, который даст понять, эффективна ли беспрецедентная «мера», при которой «несуществующих» становится двое.