Она вырвалась из объятий сестры, присоединилась к мужу, и оба исчезли в роще. Джини могла бы подумать, что все происшедшее пригрезилось ей, если бы вскоре после того, как они оставили ее, она не услышала плеск воды и в заливе не показалась лодка, быстро приближавшаяся к небольшому судну, прятавшемуся у берега. Именно на таком судне Эффи уехала из Портобелло, и Джини не сомневалась, что оно же, как сказал Стонтон, доставит беглецов за границу.

Трудно сказать, какое чувство больше волновало Джини во время самого свидания: горе или радость, — но оставшееся от него впечатление было определенно благоприятным. Главное заключалось в том, что Эффи замужем и, следовательно, с точки зрения общепринятой морали стала порядочной женщиной; не менее важным было и то, что муж Эффи не собирался возвращаться к преступному образу жизни, который он так долго и безрассудно вел. А что касается подлинного обращения на путь христианской истины, то он и сам уже осудил свои прежние заблуждения, и врата царствия небесного еще, может быть, откроются для него.

Таковы были мысли, которыми Джини старалась успокоить свою тревогу за судьбу сестры. Придя в охотничий дом, она узнала, что Арчибалд, обеспокоенный ее отсутствием, собирался уже отправиться на поиски. Сославшись на головную боль, Джини поспешила удалиться, чтобы окружающие не заметили ее волнения.

Благодаря этому она избавилась еще от одной беспокойной сцены, правда, несколько отличавшейся от той, что она только что пережила. На «двуколку» капитана, славившуюся своей устойчивостью как на море, так и на суше, налетело какое-то неизвестное судно, что произошло из-за нетрезвого состояния самого капитана Нокдандера, его команды и пассажиров. Нокдандер и еще несколько гостей, которых он вез с собой, чтобы завершить празднество в охотничьем доме, основательно искупались; но так как их вытащила из воды команда налетевшего на них судна, то никаких существенных потерь не произошло, за исключением капитанской шляпы с галунами. Шляпа эта была на следующий день заменена им на щегольской головной убор, какой носят горцы, — новшество, весьма обрадовавшее население горного района и сделавшее внешность самого Дункана менее нелепой. Не одну яростную угрозу послал утром доблестный Дункан по адресу судна, перевернувшего его лодку; но так как ни люгер контрабандистов, ни принадлежавшая ему лодка не появлялись больше в заливе, он был вынужден смириться с нанесенным ему оскорблением. Это было тем более досадно, что, как утверждал капитан, он не сомневался в умышленности самого злодеяния, ибо мерзавцы с судна слонялись на берегу уже после того, как переправили на сушу все вино и чай, а рулевой даже наводил справки о времени прибытия капитанской лодки, ее отправления назад и тому подобных вещах.

— Пусть-ка попадутся мне еще разок в заливе, — говорил с величественным видом капитан, — задам же я тогда перцу этим полуночным бродягам и мошенникам, будут знать у меня свое место, дьявол их побери!

ГЛАВА XLVII

По истечении надлежащего срока, необходимого для благополучного устройства Батлера в его новом доме и переезда Джини в Охингауэр к отцу (пусть каждый читатель в согласии со своими понятиями приличий и этикета для данного случая сам определит продолжительность этого срока), и после положенного объявления имен будущих супругов и соблюдения всех прочих формальностей верная любовь этой достойной пары увенчалась наконец их вступлением в святой союз брака. Но Дэвид не допустил по этому поводу никаких бесчинств в виде волынок, скрипок и всякого рода танцев, к великому гневу капитана Нокдандера, объявившего, что, знай он, что вместо свадьбы будет сборище каких-то окаянных квакеров, ноги бы его там не было.

Событие это настолько отравило настроение доблестного Дункана, что, как говорил Дэвид, последовал целый ряд «приставаний» с его стороны как на эту тему, так и по всяким другим поводам, и лишь случайный приезд герцога в Рознит положил им конец. Герцог выказал столько уважения мистеру и миссис Батлер и отнесся с таким расположением к старому Динсу, что Нокдандер счел благоразумным изменить свое отношение к последнему. В дальнейшем, высказываясь в кругу своих друзей о пасторе и его жене, он обычно говорил: «Они люди весьма порядочные, разве только чуточку строги; да ведь им по штату положено всего чураться».

О Дэвиде же он говорил, что «этот, спору нет, смыслит здорово в коровах и овцах и вообще старик неплохой; шаль только, что нельзя выбить из его старой дурацкой башки всю эту камеронскую блашь. Но разве истый шентльмен станет с ним связываться!».

Итак, стараясь не вступать с ним в пререкания, герои нашей повести сохраняли самые дружественные отношения с доблестным Дунканом; правда, в душе Дэвид немало сетовал на дурной пример, который капитан подает прихожанам тем, что в зимние холода приносит с собой в церковь трубку, а летом всегда спит во время проповедей.

Миссис Батлер, которую нам уже не следует больше называть фамильярно по имени, сохранила и в супружестве тот же ясный ум и любящее сердце, тот же простой, здравый смысл и стремление к полезной деятельности, которые отличали ее во время девичества. Она, конечно, не обладала образованием Батлера, но зато ни одна женщина не относилась с таким уважением к учености своего мужа. Она не притворялась, что понимает его толкование божественных истин; но зато никто из пресвитерианских пасторов не мог похвастаться таким вкусным обедом, такой чистотой белья и одежды, таким теплым очагом, такой опрятной гостиной и книгами, на которых не было ни единой пылинки.

Если он говорил с Джини о том, чего она не понимала (а он был не более чем смертный и школьный учитель к тому же), в таких мудрых и непонятных выражениях, в которых вовсе не было нужды, она спокойно и молча слушала; но если дело касалось практических вопросов и требовало простого житейского понимания, взгляды и суждения Джини оказывались всегда полезней и правильней соображений ее мужа. В тех редких случаях, когда миссис Батлер бывала в обществе, считалось, что ее манерам не хватает светскости. Но благодаря ее приветливости, сердечности, ее безыскусственной простоте и добродушию, сочетавшимся с живостью и даже некоторым лукавством, миссис Батлер была всегда желанной гостьей для всех, с кем ей приходилось общаться. Несмотря на ее неустанные заботы о своем хозяйстве, она всегда имела вид хорошо одетой хозяйки дома, а не растрепанной, неряшливой работницы. Когда Дункан Нок начинал хвалить ее за это и божиться, что «не иначе, как ей феи помогают, потому что в доме всегда чисто, а не видать, когда его метут», миссис Батлер скромно замечала:

— Можно очень много успеть, если делать все вовремя.

Дункан отвечал:

— Хорошо, коли бы вы обучили этому делу всех слушанок в охотничьем доме, черт бы их всех там побрал! Коли они в кой веки и затеют уборку, то обязательно наткнешься там на грязную лохань и того гляди шею себе свернешь.

Ну вот, пожалуй, о самом главном мы и рассказали. Разумеется, сыр для герцога был тщательно приготовлен и так благосклонно принят, что подношение это стало делаться ежегодно. Миссис Бикертон и миссис Гласс были подобающим образом вознаграждены за оказанные ими в прошлом услуги, и дружеская связь с этими почтенными и славными женщинами не порывалась.

Необходимо еще упомянуть, что за пять лет у миссис Батлер родилось трое детей: два мальчика и девочка — все прелестные, светловолосые и голубоглазые крепыши. Мальчиков назвали Дэвид и Рубен, причем первенец, к великому удовольствию старого героя ковенанта, был назван его именем. Девочку по особому желанию матери назвали Юфимией, что не особенно понравилось ее мужу и отцу; однако они так любили миссис Батлер и были ей стольким обязаны, что не могли противостоять ее настойчивой и горячей просьбе. Но по каким-то неизвестным мне причинам сокращенным именем девочки стало не Эффи, а Феми — уменьшительное для Юфимии в Шотландии.