— И так говорили обо мне открыто, — спросил Найджел, — ив присутствии короля?

— Говорили открыто? — переспросил сэр Мэлегроутер. — Ну, разумеется, — то есть все тайком шептали друг другу на ухо, а это самое открытое разглашение слухов, какое только можно себе представить. Ведь надо думать, что королевский двор не такое место, где все друг с другом запанибрата и орут во все горло, как в ресторации.

— Будь проклят королевский двор вместе с ресторацией! — нетерпеливо воскликнул Найджел.

— От всей души присоединяюсь к вам, — сказал благородный кавалер. — Моя служба при дворе не много мне дала, а в ресторации я проиграл в прошлый раз четыре золотых.

— Могу я попросить вас, сэр Манго, — сказал Найджел, — назвать мне имена тех, кто позволяет себе порочить доброе имя человека, которого они едва ли могут знать и который никогда не оскорбил никого из них?

— Разве я уже не говорил вам, — ответил сэр Манго, — что сам король высказался в таком духе, а также и принц? И можно поклясться перед алтарем, что при таких обстоятельствах все присутствующие, если только они не молчали, пели ту же самую песню.

— Вы только что сказали, — возразил Гленварлох, — что лорд Дэлгарно вступился за меня.

— Сущая правда, — ответил сэр Манго, насмешливо улыбаясь, — но его голос быстро заглушили — он, вероятно, был простужен и хрипел, как старый ворон. Бедняга! Если бы он мог говорить полным голосом, несомненно, его выслушали бы так же внимательно, как если бы он отстаивал свои собственные интересы, в чем никто не может сравниться с ним. Кстати, разрешите спросить вас, — продолжал сэр Манго, — лорд Дэлгарно представил вашу светлость принцу или герцогу Бакингему? Они могли бы быстро уладить ваше дело.

— Я не претендую на благосклонность принца или герцога Бакингема, — сказал лорд Гленварлох. — Так как вы, видимо, посвятили себя изучению моих дел, сэр Манго, хотя, быть может, без особой на то нужды, вы, вероятно, слышали, что я подал своему монарху прошение об уплате долга, причитающегося моей семье. Я не могу сомневаться в стремлении короля соблюдать справедливость; не подобает мне также прибегать к помощи его высочества принца или его светлости герцога Бакингема, чтобы получить от его величества то, что он должен даровать мне по праву, но в чем он может отказать мне наотрез.

Причудливые черты лица сэра Манго исказились одной из его самых уродливых усмешек, когда он ответил:

— Ваше дело совершенно ясно и бесспорно, милорд; и то, что вы полагаетесь на это, показывает, что вы прекрасно знаете характер короля, придворных и всего рода человеческого вообще. Но кто это? Отойдите в сторону, милорд, и дайте дорогу. Клянусь честью, это как раз те люди, о которых мы только что говорили. Легки на помине!

Здесь необходимо заметить, что во время беседы лорд Гленварлох, быть может в надежде избавиться от сэра Манго, направил шаги в более людную часть парка, и благородный кавалер не отставал от него, совершенно не обращая внимания на то, в каком направлении они шли, лишь бы не выпустить из когтей своего собеседника. Однако они были еще довольно далеко от более оживленной части парка, когда опытный глаз сэра Манго заметил признаки, послужившие поводом для его последних слов, обращенных к лорду Гленварлоху.

Среди многочисленных групп людей, гулявших в нижней части парка, послышались приглушенные почтительные возгласы. Сначала гуляющие собирались кучками и лица их были обращены к Уайтхоллу, затем они расступились, чтобы дать дорогу блестящей компании кавалеров, шествовавших по аллее парка со стороны дворца среди толпы, стоявшей с обнаженными головами.

Большинство из этих придворных кавалеров было одето в костюмы, с которыми кисть Ван-Дейка познакомила нас еще около двух столетий тому назад и которые как раз в эту эпоху начали вытеснять более легкомысленные и пышные наряды, заимствованные от французского двора Генриха IV.

Все кавалеры были с обнаженными головами, за исключением принца Уэльского, впоследствии самого несчастного из британских монархов, шедшего впереди в испанской шляпе с одиноким поникшим страусовым пером, бросавшей тень на его длинные вьющиеся каштановые локоны и лицо, уже в ранней юности омраченное предчувствием скорби грядущих лет. Справа от него шел Бакингем, чьи властные и в то же время изящные манеры почти затмевали величественную осанку принца, которого он сопровождал. Взгляд, походка и жесты этого блестящего придворного были так спокойны и так строго следовали этикету, подобающему его положению, что составляли резкий контраст с развязным весельем и легкомыслием, которыми он снискал благосклонность своего «дорогого папы и куманька», короля Иакова. Странный жребий выпал на долю этого изысканного придворного, ставшего всесильным фаворитом отца и сына, столь различных по характеру; чтобы снискать расположение юного принца, ему приходилось втискивать в тесные рамки почтительного ритуала свой веселый, игривый нрав, пленивший пожилого отца.

Правда, Бакингем прекрасно знал столь различные характеры Иакова и Карла, и ему нетрудно было так менять свое поведение, чтобы сохранить самую неограниченную благосклонность обоих.

Предполагали, как мы уже указывали ранее, что герцог, после того как ему удалось окончательно завоевать расположение Карла, не лишился благосклонности отца только благодаря деспотизму привычки и что если бы Иаков смог проявить больше решительности, в особенности в последние годы своей жизни, он, вероятно, лишил бы Бакингема своей милости и роли главного советчика. Но если даже король и думал когда-нибудь о такой перемене, он был слишком робок и слишком привык к влиянию, которое герцог оказывал на него в течение столь долгого времени, чтобы набраться решимости, необходимой для осуществления этих намерений; во всяком случае, Бакингему, пережившему своего властелина, который вознес его на такую высоту, несомненно, выпало на долю редкое счастье не переживать сумерек своей блестящей придворной карьеры на протяжении царствования двух монархов, пока наконец она не померкла, обагренная его собственной кровью, брызнувшей из-под кинжала его убийцы Фелтона.

Но мы отвлеклись от нашего повествования: принц приближался вместе со своей свитой к тому месту, где стояли лорд Гленварлох и сэр Манго, отошедшие в сторону, как того требовал этикет, чтобы дать принцу дорогу и оказать ему подобающие почести. Найджел увидел лорда Дэлгарно, который следовал по пятам за герцогом Бакингемом и, как ему показалось, шептал что-то ему на ухо. Во всяком случае, внимание принца и герцога Бакингема по какойто причине было приковано к Найджелу, ибо они пристально смотрели в его сторону: принц — с выражением мрачной печали и суровости, тогда как во взгляде Бакингема светилось презрительное торжество. Лорд Дэлгарно, видимо, не замечал своего друга; быть может, потому, что лучи солнца падали с той стороны аллеи, на которой стоял Найджел, и Малколм вынужден был защитить глаза от света своей шляпой.

Когда принц поравнялся с ними, лорд Гленварлох и сэр Манго почтительно поклонились, и принц, ответивший на их поклон с торжественной церемонностью, отдающей должное каждому в соответствии с его званием, но ни капли больше, сделал сэру Манго знак приблизиться. Начав извиняться за свою хромоту с первого шага и закончив извинения лишь тогда, когда он, прихрамывая, дошел до принца, сэр Манго стал внимательно слушать его и, видимо, давал вразумительные ответы на вопросы, произносимые столь тихим голосом, что благородный кавалер остался бы глух к ним, если бы их задавал любой человек, стоящий ниже принца Уэльского. После минутной беседы принц снова бросил на Найджела пристальный взгляд, приведя его тем самым в некоторое замешательство, простился с сэром Манго, слегка коснувшись рукой шляпы, и продолжал свой путь.

— Все так, как я подозревал, милорд, — сказал сэр Манго, придав своему лицу выражение, которое должно было означать печаль и сочувствие, а в действительности напоминало гримасу обезьяны, сунувшей себе в рот горячий каштан. — У вас есть друзья наизнанку, милорд, то есть ложные друзья… или, попросту говоря, враги… среди приближенных принца.