Эти годы своей жизни Хадсон обычно делал темой рассказов о многочисленных и самых удивительных приключениях, и, по его словам, — если только ему можно было верить, — он тогда произвел целый переполох среди любимых жен в гареме султана. И хотя доказать абсурдность его рассказов о любовных интригах и тайных связях никто не мог, тем не менее среди офицеров Танжерского гарнизона ходили слухи о том, что жестокие мавры могли заставить столь малосильного раба исполнять только одну работу — лежать в постели и высиживать индюшачьи яйца. Однако малейший намек на этот слух доводил Хадсона до бешенства, а роковой исход его ссоры с молодым Крофтсом, которая началась шуткой и закончилась кровопролитием, заставил людей более осторожно, чем прежде, выбирать вспыльчивого маленького героя предметом своих насмешек.
Пока Певерил возился с уборкой, карлик развлекался музыкой, но как только он увидел, что Джулиан собирается готовить завтрак, то, едва не сломав свою гитару, а заодно и шею, спрыгнул со стула, на котором с важностью восседал, и торжественно объявил, что скорее согласится стряпать отныне и до скончания века, нежели доверит эту важную обязанность такому неопытному повару, как его товарищ по заключению.
Молодой человек охотно уступил ему эту честь и с улыбкою слушал ворчание желчного маленького джентльмена, который с досадой заявил, что хотя Джулиан и не так высок, однако не менее бестолков, чем великан. Хадсон принялся стряпать, а Певерил — осматривать комнату в надежде отыскать какую-нибудь потайную дверь, через которую мог проникнуть его ночной посетитель и которой он сам мог бы воспользоваться для побега. Оглядев стены, он стал изучать пол, и тут его поиски оказались более успешными.
Возле самой его постели лежал запечатанный листок бума! и — Джулиан наверняка заметил бы его раньше, если бы не поспешил на нетерпеливый зов карлика. На нем были написаны буквы «Д. П.», указывавшие, что листок адресован ему. Пользуясь тем, что внимание карлика было поглощено приготовлением супа, — а он, как и многие более здравомыслящие и высокие люди, считал это одним из основных занятий в жизни и потому в тот момент его ничто иное не интересовало, — Джулиан развернул письмо и прочитал следующее:
«Хоть вы опрометчивы и безрассудны, но есть некто, готовый пожертвовать многим для вашего спасения. Завтра вас переведут в Тауэр, где нельзя ни на один день поручиться за вашу жизнь, ибо за несколько часов пребывания в Лондоне вы успели нажить себе непримиримого врага. Существует лишь одно средство к спасению: откажитесь от А. Б., забудьте ее. Если это невозможно, то хотя бы никогда не пытайтесь ее увидеть. Если вы сумеете отказаться от чувства, которому вам никогда не следовало предаваться и которое было бы безумием лелеять дальше, то в знак вашего согласия на это условие прикрепите к шляпе белую ленту, белое перо или еще что-нибудь белое, что вам удастся отыскать. Тогда с лодкой, которая повезет вас в Тауэр, столкнется как бы нечаянно другая лодка. Среди общего смятения прыгайте в воду и плывите к Саутуорку, на противоположный берег Темзы. Там вас будут ожидать друзья, и они помогут вам скрыться; там же вы найдете человека, который готов пожертвовать своей репутацией и жизнью, чтобы не дать и волоску упасть с вашей головы. Но если вы решитесь пренебречь этим предупреждением, он сочтет вас за безумца, погибшего от собственного безрассудства. Да внушит вам небо благоразумный путь к избавлению! Вот молитва того, кто станет вашим искренним другом, если вы того пожелаете.
Неизвестный».
Тауэр! Страшное слово, страшнее названий всех гражданских тюрем, ибо у этого мрачного здания слишком много дверей, ведущих к смерти. И кто знает, чего больше видели его стены в предыдущие царствования: жестоких казней или тайных убийств? Но Певерил ни минуты не колебался в своем решении.
«Я разделю участь моего отца, — сказал он про себя. — Я думал только о нем, когда меня доставили сюда, я буду думать только о нем, когда меня повезут в это еще более ужасное место заточения. Сын должен быть там, где его отец. А ты, Алиса Бриджнорт, ты будешь вправе назвать меня трусом и предателем в тот день, когда я откажусь от тебя! Прочь от меня, ложный друг! Раздели судьбу обольстителей и проповедников ереси!»
Бросая письмо в огонь, он произнес последние слова вслух и так горячо, что карлик вздрогнул от удивления.
— Что? — вскричал он. — Вы хотите сжечь еретиков, молодой человек? Клянусь честью, ваше усердие еще ревностнее моего, если вы не боитесь говорить на эту тему сейчас, когда еретики особенно сильны. Скорее я достигну шести футов, чем еретики пощадят вас. Берегитесь таких слов.
Поздно, коли они уже сказаны и услышаны, — раздался голос надзирателя, который, бесшумно отперев дверь, неожиданно вошел во время этого разговора в комнату. — Однако мистер Певерил вел себя как джентльмен, и я не доносчик — при условии, однако, что он не забудет моих услуг.
У Джулиана не было другого выбора, как понять намек надзирателя и дать ему денег. Тогда Клинк, восхищенный его щедростью, воскликнул:
— Как тяжело мне прощаться с такими великодушным господином! Я бы с радостью держал его у себя под замком хоть двадцать лет. Но и лучшие друзья расстаются!
— Значит, меня переводят?
— Да, сударь. Получено предписание совета.
— Перевести меня в Тауэр?
— Как! — вскричал слуга закона. -Кто, черт возьми, шепнул вам это? Ну, коли вы все равно знаете, так нечего таить. Готовьтесь отправиться немедленно. Но сначала вытяните ноги, я сниму с вас кандалы.
— Разве это так делается? — спросил Певерил, пока Клинк возился с замками.
— А как же, сударь? Ведь эти оковы принадлежат моему начальнику, а он не собирается посылать их коменданту Тауэра. Тюремщики должны принести свое собственное имущество, у нас они ничего не получат. Впрочем, если вашей милости угодно пойти в кандалах, чтобы вызвать жалость…
— Я совсем не хочу, чтобы меня жалели, — возразил Джулиан, и в голове его мелькнула мысль, что его неизвестный друг отлично знал его самого, поскольку предложенный план побега мог осуществить только хороший пловец, а также был знаком и с тюремными порядками, ибо предвидел, что перед отправлением в Тауэр с него снимут кандалы. Впрочем, следующие слова надзирателя еще более изумили Певерила.
— Для такого приятного гостя я все готов сделать, — сказал Клинк. — Я мог бы стащить у жены ленту, если ваша милость пожелает водрузить на шляпе белый флаг.
— А для чего? — коротко спросил Джулиан, увидевший прямую связь этих любезных слов с советом, данным ему в письме, и знаком, указанным там.
— Да просто так, — ответил надзиратель. — Говорят, что белый цвет означает невиновность, а казаться невинным хочется всякому, даже виноватому. Впрочем, все это вздор. Слова «виновен» и «невиновен» важны только в приговоре.
«Странно, — подумал Певерил, хотя надзиратель, казалось, говорил вполне естественно и недвусмысленно, — странно, что все это явно придумано и устроено для моего побега, если только я дам свое согласие. Быть может, мне и в самом деле согласиться? Тот, кто столько делает для меня, по-видимому, желает мне добра, а доброжелатель никогда не будет ставить условием моего освобождения несправедливые требования».
Но колебания его длились всего минуту. Джулиан тотчас вспомнил, что тот, кто решился помочь ему бежать, сам подвергается большой опасности и имеет право поставить условие, ради которого готов идти на этот риск. Он подумал и о том, что лгать подло, независимо от того, выражена ли эта ложь словами или знаком, и что он совершит обман, если воспользуется сигналом, означающим отказ от Алисы Бриджнорт, поскольку он не собирается от нее отказываться.
— Если уж ты хочешь услужить мне, — сказал он надзирателю, — то достань мне для той же цели лоскут черного крепа.
— Черного крепа? — удивился Клинк. — Что это значит? Хорошенькие девушки, что будут смотреть на вас по дороге, примут вас за трубочиста, приукрасившегося ради майского праздника.