Он сел рядом с Беловым и раскрыл тетрадочку. И тут погас свет.

— Дьявол его возьми, — прозвучал в темноте спокойный голос Альберта Генриховича.

— Ничего, скоро дадут, — с ничем не оправданной уверенностью откликнулся Белов.

— Ладно, в потемках думается лучше. Так вот, Иван Степанович, что мне в голову пришло…

9

Доктор Здановский, большеголовый и очень плотный старик с усами и острой бородкой, сидел на корточках в галифе и нижней рубахе перед раскрытым, наполовину уложенным чемоданчиком и втискивал в него безо всякой системы и разумной последовательности папки с бумагами, пижаму, бельишко и разную бритвенную мелочь. Комнатка, где он этим занимался, на свежего человека произвела бы странное, а то и тягостное впечатление, ибо вещи, наполнявшие ее, говорили о горемычной переменчивости судьбы их владельца. Роскошный светильник из бело-розового фарфора соседствовал с узкой железной койкой, заправленной истертым суконным одеялом, а вольтеровское кресло, украшенное резьбой на виноградно-античные темы, было придвинуто к грубому верстаку, который заменял стол. Множество книг и старые газеты, банки с какой-то заспиртованной гадостью — пиявками ли, змейками ли непонятными — и новенькая, еще пахнущая свежей струганой доской табуретка. На ней, как и на кресле и на спинке кровати, разбросаны были халат, шинель и военное обмундирование, а на огромном гвозде, вбитом в стену, пылился фетровый котелок. Фантастический этот беспорядок дополняли валяющиеся повсюду прямоугольнички выщербленного паркета, которые легко можно было вернуть в гнезда, да, видно, руки у хозяина не доходили.

Сердито крякнув, доктор встал, расправил мятую газету, сел в кресло и стал читать. Он был несколько глуховат и потому не услышал тихого скрипа открываемой двери.

С порога Нюся смотрела на его покатую спину. В глазах ее стояли слезы, но она не всхлипнула ни разу. Высушила платочком глаза, перевела взгляд на пыхтящий чайник.

— Какая чушь, — пробормотал доктор и отшвырнул газету.

Нюся подошла к верстаку, прикрутила фитиль керосинки. Услышав шаги, доктор Здановский вздрогнул и обернулся.

— Ты?!

Он растерянно посмотрел на седые кудряшки на груди, лезшие из выреза нательной рубахи.

— Минутку! — крикнул доктор. — Отвернись.

Легко прошел по комнате, снял халат с кровати, накинул на плечи.

— Не ждал, — сказал он сдержанно.

Она подошла к креслу, положила ладонь на спинку, качнула.

— Здравствуйте, отец, — сказала как-то бесцветно.

Бородка дрогнула. Доктор откашлялся.

— Что же ты стоишь? Садись вот сюда, здесь удобнее, — растерянно забормотал он, суетливо убирая со спинки кресла френч.

— Сейчас я чайку. Да садись же!

Нюся слабо улыбнулась, подвинула табуретку, села. Доктор захлопотал у буфета, зазвякал чайником, чашками, сахарницей.

— Ну-с, возьмемся за чаек, — сказал он с шутливой деловитостью. — Извини, чай с сахаринчиком и, увы, морковный, но… все-таки чай! Вот, пей, пожалуйста. Что же ты?

— Не хочу, папа. Благодарю, — буднично сказала Нюся и отвернулась от отца, который дул на обожженную ладонь.

Доктор помахал рукой с растопыренными пальцами и присев на край кресла.

— Гм. Как угодно. Невольница не богомольница.

Он пожал плечами, поправил пенсне.

Ей трудно было сидеть с ним рядом, и она встала и отошла от верстака. Прошлась по комнате, остановилась возле полки с книгами. Медленно обвела взглядом комнату и сказала негромко, не скрывая горького отвращения:

— Как ты живешь! Боже… Это что же, благодарность комиссаров за верную службу?

Седые кустики докторовых бровей сошлись к переносью. Он тоже встал.

— Слушай, Анна, ты это оставь. Старо. Да-с…

Нюся смотрела на свою фотографию над полкой.

— И портрет заблудшей дочери, — усмехнулась она. — Ты стал сентиментален, папа. Раньше за тобой не замечала.

— Анна! Прошу тебя, перестань!

Она быстро отошла к окну, резко повернулась. Ее пухлое лицо заострилось, стало злым, шея напряглась.

— А что, выгонишь? — кринула она грубо. — Ударишь? А в самом деле, почему бы тебе как говорят у нас в «Паласе», не заехать в физию? В качестве компенсации за пробелы в воспитании? Вдруг поможет?!

Она уже кричала. Как истеричка.

— Ты зачем пришла? — угрюмо спросил доктор. Он тяжело дышал, еле сдерживая себя.

— Зачем? Странный вопрос. — Нюся теперь говорила спокойнее и оттого особенно едко. — А может быть, мне захотелось увидеть дорогого папеньку и заодно утвердить его в убеждении, что дочь окончательно стала… уличной шлюхой из кабака.

Она открыла сумочку, достала папиросу. Ломая спичку за спичкой, закурила и опустилась в кресло. Доктор подсел к чемодану, принялся снова укладывать вещи, но делал это бессмысленно. Глядя в чемодан, сказал:

— Вот что, матушка. Когда ты в гражданскую уходила к белым, ты заявила, что идешь рядом с мужем искупать мою вину перед Россией. Весной я увидел тебя за стойкой кабака. Если помнишь, я спросил тебя, кто же оказался виноват перед Россией, ты или я? Ты и тогда наговорила мне оскорблений. Я хочу спросить тебя сейчас: ну, что, дочь, помогли тебе твои ляхи?

— Какие ляхи? — машинально повторила Нюся. — Почему ты… так спросил?

— Э-э, матушка, ты стала забывать классику. «Тараса Бульбу» забыла?

— Нет, — быстро сказала она. — Просто я… Просто мне показалось…

Она встала и, подойдя к отцу, ногой захлопнула чемодан.

— Перестань! Слушай же!

— Слушаю, — пробормотал доктор и снял пенсне.

— Отец, папа, ты же дворянин! Офицер, ученый доктор. Как ты можешь быть с ними, с этим бесцеремонным хамьем? Ведь все, все поругано, затоптано, заплевано! Красота чувств, интеллигентность, духовность — все! Что они сделали с нашей с тобой родиной? Что они подсовывают тебе вместо нее?!

Голос ее был, как струна, натянутая до предела: вот-вот лопнет.

— Я была на вокзале, там девочка-беспризорница умерла от голода… Под лавкой, ты понимаешь — умерла!.. А они митингуют, хвастают: мы, мы, мы! Где она, наша с тобой Россия, папа? Вы предали ее. Вы, сильные мужчины, которых она считала своими сынами. Кому же теперь защитить ее? И эту девочку, которую пичкали митингами вместо еды? И вековую культуру нашу? Кому?! Мне?!

— Ты лучше спроси, от кого? — сурово обронил доктор.

— За… зачем… ты это? — Голос Нюси вздрагивал от прорывавшихся рыданий. — Ты же… прекрасно… понимаешь…

— Да, я понимаю, — в сердцах перебил он. — А ты нет!

Вы с Сергеем пытались защитить Россию от ее народа. Не так? Будь честной, Анна! Ты всегда была честной, дочь!

Она молчала. Капелька крови выступила на прокушенной губе, но Нюся и не заплакала. С трудом произнесла:

— Я устала, папа. Я так устала, что… Давай, бросим все, уедем куда глаза глядят. Куда-нибудь, ты же умный, придумай. Сережа погиб, но есть ты, один ты у меня… Ты сумеешь, ты все сумеешь, прошу тебя!..

Отец с состраданием глядел на нее.

— У тебя что-то случилось?

Нюся схватила его за руку.

— Не надо спрашивать, папа! Я умоляю тебя… — Она быстро, несколько раз поцеловала отцовскую руку. — Давай же уедем отсюда, скорей только… Все равно, куда, но, ради бога, скорее!

Доктор отрицательно качнул седой головой.

— Но я не могу, Аннушка, — тихо сказал он. — Я военнослужащий, ты же знаешь.

Она резко отбросила его руку, отстранилась.

— Не можешь?! — пронзительно взвизгнула она. — А я? Я могу?!

Повернувшись, она бросилась к двери, но ее остановил крик отца, полный страдания и боли:

— Анна! Почему ты не откроешься мне?

Нюся молчала, стоя спиной к отцу и глядя под ноги.

— Завтра утром я уезжаю, — торопливо, чтобы успеть сказать ей главное, заговорил доктор. — Я совсем ненадолго. Как приеду, я позову. И ты… обязательно приди, слышишь, дочь? Обязательно…

— Не знаю. Я пойду, — шепотом откликнулась Нюся. — Прощай.

Так и не повернулась — как слепая, неуверенно, обеими руками надавила на дверь и вышла из комнаты.