Наконец король тоже пустился в пляс, а за ним и рыцарь Марини, и Ян Палечек. Незатейливой выступкой все кружились до изнеможения. Забыли о том, что среди них — король.

Наконец остановились и кто постарше — закашлялись от пыли. Смолкла музыка. Во дворе наступила тишина, — тишина летнего вечера, в которой слышался лишь протяжный щебет ласточек, похожий на звон утонченно нежных струн. Летучая мышь стремительно промелькнула над головами.

Король тяжело дышал. Он отер пот и пыль со лба. Протянул самой хорошенькой девушке руку и громко поблагодарил за приглашение к танцу.

— Сколько лет не танцевал, — промолвил он.

— Как бы от хозяйки не попало, — засмеялась голубоглазая девушка и убежала.

Король взял пана Марини под руку и пошел с ним к дому. Из громоздящихся друг на друга этажей только что глазели во двор переполненные окна: все королевские слуги с восхищеньем любовались танцем короля. Теперь окна были пусты. Люди не хотели, чтоб король заметил их любопытство.

Подымаясь на второй этаж, король говорил пану Марини:

— Как по-вашему, сударь, есть у меня недостаток в союзниках? Танец — веселое занятие. Но наши люди умеют и дело делать. Пахать, сеять, бороновать, молотить. А потом — цепы оснащают гвоздями, телеги, на которых возят снопы и навоз, превращают в боевые, а из них самих выходят те, перед кем дрожало полмира. Когда я вот об этом думаю, мне становится жаль, что я поздно родился, — в такое время, когда все устали от войн. Был бы я у Липан на другой стороне, не был бы королем, а только военачальником. Пил бы соленую воду из Балтийского моря, осадил бы Наумбург[193], сжег бы Перно[194], и любил бы меня Матей Брадырж той удивительной чешской любовью, которая ни с чем не мирится, ничего не прощает, но готова пойти за тебя на смерть — нынче, завтра, когда угодно. И был бы я не такой толстый и много, много бедней, спал бы часто под открытым небом, и пологом мне были бы совершающие круговой свой путь звезды… Но я был бы счастливей, сильней, здоровее… Жалко…

И он, глубоко вздохнув, опустился в кресло.

Но пан Марини с поклоном промолвил:

— Такое имя, как ваше, требует королевской короны и, клянусь богом, будет упоминаться в истории между славнейшими!

— Нынче вечером отведаем дичины, — засмеялся король, — и я велю налить французского вина из подвалов пражского магистрата. Выпьем за ваше здоровье и в честь союзных христианских королей.

Он приказал принести свечи.

А внизу, в подвале подебрадской крепости, сидел Фантин де Валле — без свечей.

XIX

— Никак в толк не возьму, — сетовал Матей Брадырж в корчме, за стаканом вина. — Как это у нашего короля выходит? Только мы на волосок от войны были — ан опять ничего… То ли звезды на небе, которые ему еврей тот заколдовал, то ли разум его великий, то ли пани королева что присоветует, только всякий раз как что-то вот-вот случиться должно, и я уж меч начинаю точить, — не тут-то было: мир!

Я теперь все время поблизости от короля нахожусь, так эти дела мне знакомы. Сейчас один герцог этот немецкий пишет, сейчас другой; кастильский посол с послом бургундским двери за собой не успевают затворять, и советник наш пан Марини, с которым я и хозяин мой пан Ян рыцарь Палечек умеем по-итальянски поговорить, в Венецию едет — не за тем, чтобы в тамошних каналах ноги себе мыть, а чтоб с дожем беседовать. И я в свое время с дожем имел разговор, да вы не поймете, кто он есть такой — бургомистр венецианский… А потом пан Марини едет в Бургундию — не вино пить, а договариваться с властителем бургундским[195], а там уж мчится без оглядки во Францию, где на троне больно дошлый король сидит, один из Людовиков этих ихних, номер, кажись, одиннадцатый. Он себя понимает, как мне дорогой мой пан Ян, рыцарь Палечек, рассказывал, что, дескать, самое главное для правителя — это уметь прикидываться. И теперь он, значит, прикидывается, папе голову морочит, посылает в Рим посольство, вроде нашего, а папа-то, как миленький, совсем ничего не поймет. Выходит, француз этот — что: еретик или нет? Слушается он папу или не слушается? Ну, да нам до этого дела нет. Я только к тому речь веду, что король наш во всем этом собаку съел. Что он этого гада, морскую змею эту далматинскую, расстригу этого мордастого Фантина из тюрьмы выпустил, это мне сперва обидно было, и я отговорил бы, кабы он со мною посоветовался. Но потом, думаю, впрямь некрасиво получилось бы, коли пошел бы разговор, что, мол, чешский король рассердился и папского легата посадил. В старое время — мне хозяин мой, пан Ян, рыцарь Палечек из Стража, объяснил, — в старое время говорит, это делалось. Придет к какому-нибудь древнему королю посол от другого древнего короля с неприятной вестью, его сейчас прямиком в холодную, ежели только ненароком голову не снимут.

Короли не любят неприятные вести получать, и послам приходилось к самому что ни на есть худшему готовиться. Такое уж у них опасное ремесло. Сапожник может шилом себя ткнуть, плотник — топором тяпнуть, а посла могут посадить. А он этого Фантина окаянного, морскую змею далматинскую, аспида гладкого, мученика немученого, уж и не знаю, как и назвать, взял да выпустил. Подымет теперь этот Фантин гвалт на весь мир! Будьте покойны. А только нам наплевать. Об нас и так во всем свете ничего хорошего не говорится, и глупо нам хотеть, чтоб нас повсюду только хвалили.

Но больше всего мне понравилось, как его величество велел созвать попиков — нищих этих однопричастных, да, простите, и подобойных. Они страсть друг на друга похожи, и я хорошо их знаю, потому — долгое время одним тонзуры брил, а другим бороды стриг, перед тем как, вступивши на правый путь, стал только бороды стричь. Вам, может, неизвестно, что сам Прокоп Великий по-монашески стригся, и темя у него было замечательно выбрито… Где то время, дорогие друзья, когда мы воевали: в одной руке меч, в другой цирюльничий таз!

Так вот, значит, велел наш король их собрать и как тех и других отчитал — любо-дорого послушать. Чего ему было стесняться? Они ему все равно все портят и покоя не дают, чтоб мог он, с помощью божьей, мирно править и чхать на всех. Виноват. Даже на королевской службе от таких выражений трудно отвыкнуть…

Больно хороша была та речь короля! Досталось и нашему милому архиепископу Рокицане, и нашему немилому местоблюстителю Гилариусу, всем поровну с походом. И пошли они восвояси к кухаркам своим да супружницам.

А теперь полюбуйтесь на королевское счастье! Такая радость — быть на службе у счастливого человека…

Все-то вокруг него нахмурились, уж и наши единники чуть не поносить его стали, как вдруг скорый посол к нам на Кралов двор, — дескать, пану императору опять туго приходится. Ну, понятное дело, к кому же за помощью обратиться, как не к нашему пану Иржику.

И пошло! Король знал, в чем тут дело, на другой же день молодого пана Викторина посылает, который подебрадское искусство полководческое унаследовал, первым долгом в Вену[196]. Маленько погодя и мы двинулись. Наш пан король молодцом на коне, а мы, пан рыцарь и я, слуга его покорный, за ним. Викторин сразу давай Вену добывать, ну а только попотеть прошлось. Не легкая выпала задачка.

Тысяча чертей, — как один командир мой, бывало, говорил, — там на полях вода стояла, река Морава вся заболочена, аисты всюду летают, дикие утки… Потом увидали Дунай — ну, река как река, наша Влтава красивей будет, это как есть, и — подошли к Корнейбургу. Стали там лагерем и начали обед варить.

Яства готовили отменные… Повара в котел целые полутуши бычьи кидали, и такой запах по всему лагерю шел, что хоть все войско разуйся — не заметишь: запах супа все заглушит. Но король наш кушать не стал: гневался на сына своего Викторина, который, не спросивши броду, кинулся на штурм, и пришлось отступать. Забыл я сказать, что мы там возле Вены после долгих лет со старыми знакомыми встретились. Там, у Фишаменда, братские части стояли и, скажу я вам, лобызаний да воспоминаний этих — ну конца не было, и мы из тех частей кой-кого на службу к его величеству переманили, так что домой они вместе с нами шли.