Только угрозами удалось ему заставить Матея отнести кубок в управление делами архиепископа. Матей качал головой, умолял его ради бога не разорять самого себя. Ян поднял его на смех, а сам спустился в залу и потребовал самого дорогого вина, притом обязательно из итальянских сортов.

— В вашем городе уже пахнет Италией, — сказал он корчмарю. — Вы даже дома тут строите не так, как на севере. Так что у вас в погребе найдется, конечно, бочка итальянского и достаточно выдержанного!

— Да не одна, дорогой господин, — гордо ответил корчмарь. — Только цена ему будет выше, чем рейнскому!

— Выкатывай бочку и зови кого хочешь.

И рыцарь Ян угощал всю улицу.

Когда под утро гости подняли драку и корчмарь вызвал архиепископскую стражу, чтобы навести порядок, так как торговец сукном Мартин стал грозиться, что назло оружейнику Даниилу сейчас же подожжет корчму и все дома по соседству, Ян встал и властным голосом велел страже сесть и пить с ним. Так был восстановлен мир между гостями, которые вдруг начали опять обниматься, хваля чужеземца, который, как настоящий рыцарь гуситской страны, не боится ни архиепископов, ни суконщиков.

Утром Ян в сопровождении развеселившихся соседей появился перед домом архиепископа, встал перед дверью и, сняв с головы шапку, начал проповедовать о лисицах, имеющих норы, и сыне человеческим, не знающем, где преклонить главу. И о гостеприимстве, составляющем одну из заповедей господних, так как сам Христос охотно пользовался гостеприимством Лазаря и его сестер, сотника, мытаря и всех, кто открывал перед ним дверь. Гостеприимство — это не сухая рука, которая благословляет; гостеприимство — это любовь и щедрость, добрая воля, и добродетель, и милость. Кто не щедр, тот скуп, а скупость — тяжкий грех, занимающий второе место среди смертных грехов, сейчас же вслед за гордыней и впереди распутства. А посему, ежели священнослужитель скуп, он тем самым полон гордыни и распутен — будь он плешивым старикашкой, — и нужно таких князей церкви по способу Христову охаживать бичом, а по способу чешских христиан… И он проповедовал, корил, обличал так, что из твердыни архиепископской вышел инок в черной сутане и, ограждаясь крестом от антихриста, втершегося между добрых людей, предложил толпе схватить рыцаря и отвести его в тюрьму.

— А мы тебя потом из темной на свежий воздух выведем да еще огонек запалим, чтоб тебе дорогу в ад видно было.

— Добрый человек, — ответил Ян, — я не люблю своего собственного жареного мяса, хотя большой любитель жареных цыплят. Поэтому, обещаю тебе больше не проповедовать на вашей земле и предпочту покинуть этот гостеприимный край, чем знакомиться с твоими поварскими талантами.

Он сказал это, так как увидел, что за чернецом следует целый отряд стражником с бургомистром во главе. Ян снял со своей шеи золотую цепь, подарок епископа Удальриха, и подал ее чернецу со словами:

— Возьми себе на память эту цепь с шеи живого человека, так как я знаю, что ты взял бы ее на память с шеи повешенного. Я уеду со своим слугой Матеем Брадыржем, а эта цепь пусть будет выкупом за мои речи. А вам, дорогие друзья, с которыми я так прекрасно провел ночь, вам пускай останутся на память эти золотые!

И он кинул в толпу целую горсть…

Пользуясь тем, что толпа вместе с чернецом, быстро спрятавшим золотую цепь под одеждой, накинулась на деньги, Палечек ушел. И вскоре вместе с Матеем Брадыржем выехал из Зальцбурга через южные ворота.

Ян смеялся, а Матей плакал. Он плакал о золоте, которое так безжалостно разбрасывал хозяин.

— У меня под руками золото растет, как трава под дождем, — утешал его Ян. — Одна травника увяла, другая вырастет!

Немало побродил Матей по белому свету, а такого веселого путешествия ему совершать еще не приходилось. Правда, природа здешняя не очень хороша — одни горы да скалы, мало нив, много лугов, мало людей. Но они добрые. Боязливые, правда, как и их стада в долинах, но приветливые, гостеприимные. На этих каменистых тропах и дорогах они видели много путников, направляющихся в Италию, — поэтому ласково встречали и красивого рыцаря с его слугой.

Дорога шла долинами рек, прорывающихся сквозь горы, вскипающих белой пеной, кишащих форелями. Ян вспомнил Боржека. И это воспоминание привело с собой образ Бланчи. В те ночи она снилась ему. А утром у него болела голова.

С севера на юг, глубокими долинами и цветущими лугами, на которых белели и желтели нарциссы, мимо деревянных сельских домиков с камнями на крыше, чтоб ее не сорвал вихрь, по лесам и болотам, ночуя в городишках — у священников, а на пастбищах — в пастушьих шалашах, ехали Ян и Матей в Италию. Подвигались медленно. Времени не жалели. На деньги Яна получали вдоволь еды и вина. Где не было мяса, были сыр и чистая вода. Долина сужалась, стесняя дыханье. Потом раздавалась вширь, лаская сердце зеленью лугов и богатством цветов, которые здесь, в горах, были те же, что и там, в родном краю, только крупней, сильней, мужественней оттого, что их хлещут бури и треплют вихри.

На высокогорной тропе, в двух днях езды от Зальцбурга, путников застиг среди летнего дня снегопад. Это доставило им удовольствие. Потом их промочило дождем. Они обрадовались и этому. Буря продержала их целую неделю в пастушьей избушке, высоко над дикой рекой. Они спали и ели, разговаривали с пастухом, причем Ян, беседуя с его коровами и овцами, провел время особенно весело. Пастух принял его за волшебника… Когда туман разошелся и луга, омытые, чистые, заулыбались из глубин освеженною зеленью, Ян и Матей простились с пастухом, который только из уважения к Яну согласился остричься и побриться у его слуги.

Потом был ряд дней пречистых, как лик богоматери. Горы благоухали смолой и тающим снегом. По скалам перекликались сурки, над головой кружили хищные птицы. Были ночи великого одиночества под звездами, когда путники разводили костер и засыпали у подножья необъятного утеса, между низкорослой сосной и седым мхом. А потом наступало утро со звонками стад, спавших где-то тут же поблизости, невидимых и неслышимых. У местных жителей были большие головы и горла, раздутые зобом. Руки и ноги их походили на крупные камни. Священники, служившие обедню в часовнях, стоящих тут с самого переселения народов, почти не умели читать и писать. Женщины, голенастые с короткими туловищами, хлопотали босиком в закопченных кухнях, где котелок распространял запах капусты. Грудь у них была плоская, высохшая. Дети, с волосами цвета соломы, голубоглазые, возились в мусорных ямах. Хаты в этих деревнях были низкие, пригнувшиеся, окна их — узкие и темные, дым выходил через отверстие в крыше.

Ян с Матеем Брадыржем достигли верхней точки перевала и остановились на самом водоразделе. Здесь они выспались под открытым небом, и утром на одеялах у них лежал иней. Пастух принес им крынку молока и букетик эдельвейсов. Они двинулись в долину.

Спуск длился восемь часов… Наконец они достигли поворота, за которым с изумлением увидели новый мир. С юга веяло теплом. На откосах лепились деревушки, будто ласточкины гнезда. Дома в них были из серого камня, с плоскими крышами, четырехгранные колокольни не имели острой вышки, сады окружены каменными оградами. Вместо коров паслись овцы. Вместо светловолосых людей ходили темноволосые.

Под вечер накануне праздничного дня, когда с ближайшей деревенской колокольни поплыли звуки «Ave»[74], похожие на звон колокольчиков, перед путниками открылось высохшее русло широкой горной реки — с дном, покрытым белыми голышами. А прямо перед собой, за горными склонами, на которых ютились первые виноградинки, они увидели в дальней дали слегка волнистую, обожженную солнцем и окрашенную в красное равнину земли обетованной, по которой сердце северянина тоскует, как по возлюбленной.

И глаза Яна наполнились слезами.

XVII

На Монте Сан Феличе, откуда было далеко видно итальянскую землю, с крепостями и городами по реке Адидже, путники остановились в начале августа. Небо, чистое, как колокол, синело над миром, погруженным в летний зной. Но здесь, высоко под небесами, веял непорочный ветер гор. Под этим веяньем зеленели пастбища и цвели смело и упорно, благоуханно и скромно удивительные альпийские растения.