— Ничего, ничего, корчмарь, я согласен лечь хоть с батрачкой на полатях.

— На площадь, рыцарь, я вас не выгоню, — сказал корчмарь, — но уж не обессудьте, отведу вам что осталось. При хлеве есть каморка. В ней — две кровати из простых досок, устланы соломой. На одной уже спит постоялец. Тоже чужеземец, не знаю только, из каких и откуда. Ни с кем ничего не говорил, прямо спать пошел. Берегите, сударь, свой кошелек! Ночью меня рядом не будет, и охранять вас некому. Время тревожное, по свету много всякого народу шатается. Другой и на человека-то не похож — ни дать ни взять собака. Такой косматый. И тот гость тоже такой. Кажется, вот-вот на задние лапы встанет и лаять начнет.

При этих словах корчмарь захохотал, да так громко, что свечка замигала. Но Ян уже поднялся и попросил, чтоб он отвел его туда, где можно лечь.

— Извольте. И желаю вам выспаться, только поручиться за спокойный сон не могу, — сказал корчмарь.

— Ваших блох я не боюсь, — возразил Палечек. — А ежели мой сосед по комнате начнет лаять, кину ему кусок хлеба!

Корчмарь снова расхохотался. Взяв со стола свечу, он пошел проводить постояльца. На дворе, среди бочек и навоза, спали в самых фантастических положениях люди и, опустив голову, упитанные лошадки. Корчмарь открыл дверь в каморку при конюшне. Поставил свечу на землю. Ян принял ее со сквозняка и внес в каморку. Хотел пожелать корчмарю спокойной ночи, но тот уже ушел. Ему было стыдно, что он предоставляет рыцарю такой ночлег.

Палечек не стал совсем раздеваться. Солома была старая, прелая, и было в ней много обгрызенных хлебных корок и старой кожуры от давно съеденных колбас. Палечек положил себе под голову шапку и хотел было задуть свечу издали. Но потом раздумал. Зачем гасить, когда не знаешь, кто рядом с тобой спит? Сосед храпел на соломе, но Яну показалось, что храп его слишком громок. Поэтому он закрыл глаза и сделал вид, что уснул. Тогда сосед привстал на постели и принялся рассматривать Палечка. Но стоило Палечку пошевелиться, как тот быстро лег и опять захрапел.

Палечек не мог заснуть. Он думал о том, с какой целью сосед за ним следит. Что он не спит, это ясно. И если сам уснешь, так он, чего доброго, накинется. А спящему храбрость не поможет! Целые народы погибали из-за собственной беспечности… И Ян продолжал изображать спящего. Как только он начинал сильно храпеть, так сосед опять садился на постели и смотрел на него. Это повторилось раз десять, а то и больше. То притворится спящим Ян, то — сосед. Сосед в самом деле смахивал на собаку. Ян улыбнулся, вспомнив слова корчмаря. «Вдруг сейчас вскочит, встанет на задние лапы и залает!» — подумал Ян, сел совсем прямо и стал смотреть на человека, который, в отененье огромной копны волос, бороды и усов, храпел на соломе, как боец после битвы.

Тогда Ян применил новый маневр: стал храпеть сидя. Косматый гость встрепенулся и тоже сел. Теперь сидели оба, и Ян и лохмач, глядя друг на друга. Свеча ярко освещала их лица. Заговорил Ян:

— Косматый приятель! Не знаю, понимаешь ли ты по-чешски, но я начинаю с чешского, потому что каждому легче выражать свои мысли на родном языке. И хочу я вам сказать, что нынче я порядочно миль отмахал. Правда, вместо меня это проделал мой конь, но ежели вашей милости случалось ездить на коне, так вам будет понятно, что это значит для всадника — добраться через горы, сквозь раменье, до этой вот грязной дыры за один день. Я вижу, ученый господин, что вы понимаете мою речь, и это сближает нас. Есть у меня к вам просьба. Спите себе спокойно, так же как я собираюсь. Я очень хорошо понимаю: вы бодрствуете, чтоб дождаться, когда я усну, и украсть мой кошелек. А я не сплю, оттого что слежу за вами и за своим кошельком. За вами, чтоб вы меня не обобрали, а за кошельком, чтоб не лишиться его. И это дело дрянное. Для нас обоих. Этак мы оба можем просидеть до утра, не сомкнувши глаз. Вот я и хочу сделать вам одно разумное предложение. Я выдам вам из своего кошелька пять золотых: это порядочная часть моего состояния. Но я еду дальше, чем вы, и поэтому, сами понимаете, должен иметь больше денег. Берите эти пять золотых и спите себе до утра так же, как буду спать до утра и я, рыцарь Ян Палечек.

Тут Ян встал и подошел к косматому, который до сих пор не проронил ни слова, а только тяжело дышал.

Когда Ян к нему приблизился, тот, сложив умоляюще руки, промолвил:

— Вы — ясновидец, сударь. Я правда хотел украсть у вас кошелек. Ведь я — в пути и сам не знаю, куда еду. Мне не на что купить себе хлеба, а коню овса. Но оставьте свои пять золотых при себе, и клянусь вам чашей, за которую я десять лет бился во всех битвах на свете: я не трону вашего кошелька.

— Ладно, — сказал Палечек. — Я тебе верю. Скажи мне только, прежде чем мы уснем, как ты тут очутился я почему ездишь, такой косматый, по белому свету на коне.

— Милый пан, — ответил космач. — Меня зовут Матеем, милый пан, Матеем! А еще Брадыржем звали, оттого что я когда-то, давным-давно, бороды брил. Родился я в Праге, милый пан, — неподалеку от монастыря святой Анежки. У воды, сударь, и всегда был близ воды. И крещен водой, как и все. Да больно любил поболтать, как уж в нашем деле повелось. И один добрый военачальник из Жижковых внуков укоротил бы меня на голову, кабы я к нему в войско не поступил. За длинный язык, сударь, за это самое. Ну, и я пошел. Принял чашу, не все ли равно, и с тех пор всюду был, где что не так. От Нюрнберга до Дуная и от Балтийского моря до венгерской границы. В одной руке цеп, в другой бритва! И воевал, и начальников брил, и простых братьев. Сперва задаром, во имя божье, а потом, когда чистые полотенца да всякие мыла покупать пришлось, стал с военачальников недорого брать, а с простых братьев и ихних жен, которым косы стриг, еще дешевле. Говорю вам, в одной руке цеп, в другой бритва! Бывало, намылил человека, а лагерь возьми да снимись. Что ты будешь делать? Ну и дерется — полбороды сбрито, полбороды как было, так и осталось. Волосы стриг я очень искусно; только братья на красоту лица не больно внимание обращали. На такое войско одного брадобрея хватит, другому ничего не заработать… Ну, я бы этак мог вам до утра языком молоть, так что вы бы и не заснули! Но сейчас кончу. А как решил я, что не буду гуниадовцам служить, потому — валахи они, — наш-то брат никогда не бывает валах, всегда — жеребец[66], — как решил я, значит, больше не служить гуниадовцам в Венгрии, тут и начались мои несчастья. Думал, как-нибудь с бритвой в руках промаюсь на свете. А куда это ведет? Разве на виселицу, по нынешним-то временам. Перебивался кое-как. Ну, приобрел лошадку махонькую, — тут стоит, на дворе, — и стал ездить по замкам да распевать людям о великих нынешних событиях, о турках[67], об императоре[68], об избиении непокорных брабантцев[69], о Малатестах[70], об Италии, о чуме об этой самой во Флоренции и разных других вещах, которые людям нравятся, сударь, тем, что необыкновенны. И чтоб народ удивлять, отрастил себе вот эту бороду, дорогой мой господин. Хотите послушать какую-нибудь из этих песен?

— Нет, нет, — радостно промолвил Ян. — Но если хочешь, я с этой минуты сделаю тебя своим пажом, конюхом и слугой, и мы поедем вместе в Италию, где я буду учиться.

Тут Матей вскочил и запел протяжно, в нос., как поют в Праге:

— Эта рифма нескладная, — сказал лохмач и поклонился рыцарю Яну в пояс. Потом, протянув руку, торжественно произнес: — Я принимаю ваше предложение, сударь!