— Матушка! — первым лебезил старый Тараруй. — Государыня-царевна!

— Зачем царям — государям из царства вон идти! — поддерживали другие. — Мы рады за них головы свои положить!

Но сзади, в толпе, раздались другие голоса.

— Пора, давно пора тебе, государыня, в монастырь.

— Полно-ка царством-то мутить! Ишь выискалась! Иди!

— Скатертью тебе дорожка, проваливай!

— И точно…. Нам бы здоровы были цари — осудари, а без баб пусто не будет!

Она все это слышала и, как ужаленная, путаясь в складках своего платья, опять быстро взошла на возвышение. Слез как не бывало. Она обратилась прямо к стрельцам.

— Слышите! Все это оттого, что эти мужики на вас надеются, оттого и ворвались сюда с дерзостью! Чего же вы смотрите? Хорошо ли таким мужикам — невеждам к нам бунтом приходить, творить нам всем досады и кричать? Неужто вы, верные слуги нашего деда, отца и брата, в единомыслии с раскольниками? Вы и нашими верными слугами зоветесь, зачем же таким невеждам попускаете? Уж коли мы должны быть в таком порабощении, то царям и нам здесь больше жить нельзя: пойдем в другие города и возвестим всему народу о таком непослушании и разорении.

Стрельцы струсили. А что если вся русская земля встанет за царей и пойдет на Москву и на стрельцов? Цыклеру как умнейшему не раз это приходило в голову:  «Выкурят нас из Москвы, как тараканов, как поляков когда-то выкурили…»

Он поднялся с места и подошел к возвышению, к чертожному месту.

— Мы великим государям и вам, государыням, верно служить рады, — сказал он кланяясь, — за православную веру, за церковь и за ваше царское величество готовы головы свои положить и по указу вашему все сделать. Токмо сами вы, государыни, видите, что народ возмущен, и у палат ваших стоит множество людей: только бы как-нибудь этот день проводить, чтоб нам от них не пострадать… А что великим государям и вам, государыням, идти из царствующего града, сохрани Боже! Зачем это?

— Иван правду говорит, — послышались голоса.

— Что ж! Мы ничего, мы служить рады, нам что! Наплевать!

Софья опять села на чертожное место и, когда оглянулась, то поймала очень выразительный взгляд князя Голицына… «Светик Васенька придумал что-то», — подсказал ей этот взгляд, а еще более ее собственное сердце. Голицын снова повел глазами по рядам бояр и думных, поймал взгляд Сумбулова, и оба они незаметно скрылись из палаты.

«Что бы мог придумать мой сокол? — билось в сердце влюбленной царевны. — И Сумбулов с ним же вышел… Что б оно было такое?»

Никита угрюмо молчал… «В срубе сожгут али голову отсекут?»

Чтение челобитной, наконец, кончено. Патриарх берет в одну руку евангелие, писанное митрополитом Алексеем, в другую соборное деяние патриарха Иеремии с символом веры.

— Вот старые книги, — говорит Иоаким, — и мы им истинно последуем.

Все молчали. Из среды духовенства выходит священник с книгой и кланяется царевнам, патриарху и всему собору. Видно, что в руках у него старая книга. Никита даже узнает ее: она напечатана до Никона, еще при патриархе Филарете. Глаза его блеснули торжеством.

— Знаешь эту книгу, Никита? — спрашивает его священник.

— Мне ль не знать ее! — слышится гордый ответ.

— Ты ей веришь?

— Кто б ей не поверил!

— До слова ей веришь, Никита? — переспрашивает священник.

— До слова, яко Самому Господу Богу!

Священник развертывает книгу на одном месте и подает Никите.

— На, читай вслух.

— Кое место честь?

— Чти: в великий четверток и в страстную субботу…

— В великий четверток и в страстную субботу разрешение мяса и елея…

Книга вываливается из рук фанатика. Общее смятение. Никита поражен.

— Что, Никитушка? — спрашивает ехидный священник. — Теперь веришь старым книгам? Мясо в эки дни пропечатано…

Никита отчаянно махнул рукой и отвернулся.

— Такие же плуты печатали, как и вы! — мог только сказать он.

Увидев поражение «столпа» своего и апостола, раскольники заволновались. Грановитая палата наполнилась невообразимым гамом, таким гамом, какого, по тогдашнему выражению, «никакое человеческое писало описать не в состоянии». Диспут ревнителей состоял только в том, что они поднимали вверх правые руки с двумя выставленными в виде сорочьих хвостов пальцами и неистово вопили:

— Вот как, православные! Вот как!

— За батюшку аза постоим!

— За матушку сугубую аллилую головы положим!

— Вон из Христа — света проклятую ижицу!

Но Цыклер и выборные стрельцы прикрикнули на них, и они опешили.

— По вашему челобитью указ великих государей будет после! — объявила Софья. — Идите по домам.

Толпа потянулась из палаты, кресты, налои, книги, свечи, все двинулось, громыхая сапожищами и подымая с торжеством вверх два пальца.

— Победихом! Победихом! Во как веруйте, православные!

На дворе их ожидало необыкновенное зрелище, от которого они пришли было в умиление. Весь двор уставлен был столами, а на них горы калачей и саек, да громадные, как купели, медные ушаты с вином и водкой. «Отцы» вообразили, что это их хотят угостить, яко победителей, и уже стали было подбираться к ушатам и ендовам, но бывший тут со стрельцами князь Василий Голицын остановил их:

— Проходите, проходите! Святым отцам этого не полагается, им один елей, а у нас елею нетути.

Между тем Сумбулов воротился в Грановитую палату и, пробравшись незаметно к Софье, сообщил ей что-то тихонько на ухо. Царевна кивнула головой и улыбнулась. Потом она обратилась к остававшимся в палате выборным от стрельцов:

— Верная пехота наша, не променяйте нас и все российское государство на Никиту и пятерых чернецов, не дайте в поругание святейшего патриарха и всего освященного собора!

За всех стрельцов отвечал Цыклер:

— Государыня! Нам до старой веры дела нет: это дело святейшего патриарха и всего освященного собора!

Но некоторые из стрельцов оказались порядочными крикунами и буянами.

— Мы-ста еще тряхнем стариной! Мы не дадим старой веры в обиду!

— Девка всем глаза отвела, братцы! Смутьянка! Под клобук девку! — орали они, шумною толпою выходя из Грановитой.

Но тут они и рты разинули. Вид столов с горами калачей и саек, ушаты, чаны и ендовы в полтора, в полтретья и в полчетверта ведра, вид всего этого парализовал их гражданский смысл: они обо всем забыли и видели только царские ушаты с зеленым вином да калачи в доброе колесо…

И сама продувная «смутьянка» вышла на крыльцо… Так и поет соловьем!

— Милости прошу отведать хлеба-соли нашей… Устали, чаю, милые… Откушайте, не побрезгайте нами, сиротами… Пригубьте винца…

И пригубили! Иной с головой в ушат влез. От калачей животы стали точно наковальни. С зелена вина очи рогом лезли…

И досталось же после этого «отцам»! И Никита получил чаемое: ему отсекли голову… Говорят, что когда голова его отделилась от туловища, правая рука все силилась сотворить «перстное сложение».

XIV. Темный донос

Прошло два месяца со дня прений с раскольниками в Грановитой палате.

Ночью с 1 на 2 сентября к селу Коломенскому приближаются какие-то три темные фигуры. Кто они такие, в темноте ночи нельзя разобрать, да и идут они, как можно заметить, не для того, чтобы кто-нибудь их видел: пробираются сторонкой от дороги, видимо, таясь от кого-то. Вон уже во мраке виднеются ограды коломенского дворца, высится влево надворотная башня и слышно, как на шпице ее поскрипывает от ветра жестяной змей, показывающий обитателям коломенского дворца направление ветра.

Не доходя нескольких десятков сажен до ворот, неизвестные прохожие остановились и прилегли к земле, вероятно, для того чтобы прислушаться. Так они пролежали молча несколько минут.

— Кажись, ничего не слыхать, — послышался тихий шепот.

— Должно никого нету у ворот, — отвечал другой голос.

— Как нету! А часовой?

— Ну може, заснул… На Новый год, чай, поднесли ему.[3]