Нэнси замолчала, тревожно поглядела на него.

— Что же?

— Она говорит, наверно, это даже к лучшему, что у нас нет денег, потому что будет война с Англией… настоящая война… и тогда мне лучше оставаться тут. В конце концов…

— Так она думает, с Англией будет настоящая война?

Похоже, это его позабавило.

— Она говорит, очень может быть, потому что кругом ужасные путаники и баламуты.

Порыв ветра застучал дождем по крыше. Точно камешки посыпались на нее, потом соскользнули, и стало тихо.

— Она добрая.

— Вот как!

— Она очень добрая и с дедом, и со мной. И вообще со всеми. У нее в жизни большой порядок. Ведь правда, это хорошо?

— Несомненно.

— Вы так сказали, как будто не очень в этом убеждены.

— Нэнси Гулливер, в детстве вы, наверно, были несносная надоеда.

Она чуть улыбнулась.

— На фотографиях моя мама очень похожа на тетю Мэри. Только, по-моему, она была не такая любительница порядка.

— Почему вы так думаете?

— Она обзавелась мною. — Нэнси наклонилась к собеседнику, будто боялась, что кто-то подслушает. — Подозреваю, что она была не замужем. Это ведь не очень в порядке вещей, правда? Имейте в виду, люди ничего подобного не говорят, это просто мои подозрения.

— Пожалуй, вам было бы куда легче жить, если б вы верили тому, что говорят люди.

— Да, пожалуй.

На нее вдруг напал голод, она встала, сняла с полки свою сумку и заглянула внутрь.

— Банан хотите?

— Нет, спасибо. Никогда не ем в неурочное время.

— А я один съем, ничего? Их тут три штуки.

— Ешьте на здоровье.

Нэнси достала банан, аккуратно отогнула кожуру. Мякоть местами побурела и стала как кисель. Нэнси опять неохотно села, вытянула перед собой ноги. Ей хотелось двигаться, походить взад-вперед, точно лев в клетке. Слишком длинный второй палец с любопытством выглядывал из дырки в промокшей парусиновой туфле. Нэнси жевала банан и смотрела на палец, как будто несколько встревоженная его появлением. Ее сосед уже подумывал, не взяться ли опять за книгу.

— Как вас зовут? — спросила Нэнси после долгого, долгого молчания.

— Мы, кажется, уже говорили на эту тему?

— Но ни до чего не договорились. Правда же… полагается… удобнее… знать имя квартиранта. То есть… вы не… но все-таки.

Он не отвечал.

Нэнси свернула банановую кожуру и сунула в карман.

— Вы случайно не Роберт?

— На своем веку я переменил немало имен.

— И Робертом вас тоже звали?

— Что-то не помню. Не такое уж интересное имя.

— Моего отца звали Роберт.

Он захохотал во все горло. Через минуту она тоже засмеялась, от ветра и от хохота даже хижина задрожала.

— Вот так-так, ай-да Нэнси! Неужели вы считаете меня виновником?

— А почему бы и нет? Почему бы и не вы?

— И откуда вы знаете, что его звали Роберт? В конце концов, раз уж вы не верите тому, что говорят люди…

— Но это я знаю. Дед иногда поминает это имя, а он уже не способен врать. И потом, у меня есть эта книга. — Нэнси говорила и машинально поглаживала давний, с детства, шрам на коленке. Не умела она сидеть неподвижно. Ее руки не ведали, что такое покой. — Первое издание Йейтса. Знаете, такая чудесная мягкая бумага, а там, где страницы разрезаны ножом, края неровные… Наверно, это его подарок ей… моей матери. Там написано Элен… ее так звали.

Он кивнул, это могло означать что угодно или ровно ничего. Впрочем, Нэнси на него не смотрела, она словно впилась глазами в черную кудрявую надпись на титульном листе книги.

— «…любовь умчалась, шепчешь ты с тоскою, и по вершинам горным над тобою ступает, лик скрывая свой меж звезд»[48].

Молчание.

— Не знаю толком, что это значит.

Молчание.

— Но это славно… хорошо. И потом еще приписано! «Элен от Роберта». Так что сами понимаете.

— Да, понимаю, — сказал он мягко. — И уверяю вас, что это написал не я.

— Ну, что ж… — покорно проговорила Нэнси.

— Не стоит принимать это так близко к сердцу.

Он нагнулся, растер окурок о подошву. Он держал останки сигареты в ладони, точно крохотного мертвого зверька.

— Пока вы молоды, существуют сегодняшний день и завтрашний. Несчетные завтра. Только когда доживешь до моих лет, в жизни начинает играть какую-то роль прошлое. Непрошеное. Хочешь не хочешь.

— Просто я хочу знать, что во мне намешано. Что за личность может из меня получиться.

— Это чепуха, девочка.

— Так ведь, наверно, важно, что в меня заложено?

— Несущественно. С наследственностью ничего не поделаешь, надо попросту о ней забыть и делать свое дело: взрослеть, разбираться в своих способностях и развивать их.

— Вы так и сделали? То есть, так и делаете?

Он смотрел на смятый окурок в руке.

— Да бросьте вы его на пол, — посоветовала Нэнси.

Он поднялся, подошел к двери; едва ее отворил, в хижину брызнуло дождем. Он швырнул окурок на песок и поспешно закрыл дверь.

— Не считайте меня стариком. — Он усмехнулся. — Я-то себя стариком не считаю, но все же… теперь все время… как я уже говорил, хочешь не хочешь, а прошлое напоминает о себе. Опять и опять вторгается в мою жизнь. Непрошеное. Мне уже не хватает времени поразмыслить. Это очень раздражает. Я уже не могу действовать свободно, мешают голоса прошлого.

Он стоял, не шевелясь, у двери и говорил словно про себя, бледное лицо — лишь неясное пятно в полутьме.

— Все здание моей жизни затряслось, точно эта забавная хижина под порывами ветра. — Он внезапно вытянул руки, и Нэнси заметила: они тоже дрожат. — И вот, впервые за многие годы, все, что я делаю, оказывается под вопросом. Я вынужден притворяться, обманывать людей. Я всегда был полон уверенности, сокрушительной уверенности; а теперь вынужден подавлять сомнения, постоянно напрягать свою мысль. Возможно, растерянность — участь людей средних лет и среднего сословия. Это можно сравнить с утратой веры.

Он посмотрел на свои протянутые руки, потом уронил их вдоль тела. Нэнси казалось, она подслушивает то, что не предназначено для ее ушей.

— О господи, — сказал он. — Прошу прощенья. Обычно я не болтаю зря. Еще один признак.

Он подошел и опять сел с ней рядом.

— Я не против, — сказала Нэнси. — Я не поняла, про что это вы, но мне правится вас слушать.

— Лучшей слушательницы и желать нельзя.

Он сказал это мягко, без насмешки.

— А вот я неверующая, — сказала Нэнси.

— Полагаю, рано или поздно поверите, не в одно, так в другое, хотя бы в себя. Верить можно и не в бога.

— Я часто думаю — помогает это? …ну, вера в бога? От этого, что ли, легче жить? Меньше в жизни… ну… темных углов?

— Боюсь, что нет. Сам я не набожный и не хотел бы сбивать вас с толку. Но в одном я убежден: очень важно почувствовать, что в твоей жизни есть смысл.

— Я всегда терпеть не могла пещеры. Раньше, когда мы пускались в дальние прогулки… когда я была… ну, моложе… понимаете…

Он ободряюще кивнул.

— Все непременно забегали в каждую попавшуюся пещеру. Ура, кричат, хорошая пещерка! А я этого не выносила. Оставалась снаружи. Только слушала, как другие там кричат и хохочут. Понимала, что теряю что-то, а внутрь войти не могла. Все, когда выходили, дразнили меня. В пещерах иногда наталкиваешься на ужасные вещи.

— Это верно.

— И в лабиринтах, и в запертых комнатах, куда годами никто не входил, и в погребах. И в темных заброшенных проулках. Я терпеть не могу пугаться.

— Вам, видно, чужд дух приключений. В юности почти всем кажется, что когда страшно — это очень увлекательно. Даже весело. А вам так не кажется?

— Нет.

— Чем же вы увлекаетесь?

Нэнси на минуту задумалась, беспокойно грызя ноготь.

— Мне правится пускать камешки по воде.

— Благородное занятие.

— Ехидничаете, — рассердилась она. — Я стараюсь вам объяснить. Наверно, я какая-то балбесина. Слова. Вот что меня увлекает — слова. Написанные, сказанные, они у меня кувыркаются в голове… даже не мысли, а тени, но так и шумят. Понимаете?