Кликети клак, клакети клик, кликети, кликети, кликети…

Кажется, спицы вязальщицы позвякивают в такт колесам. Пальцы работают, а взгляд устремлен за окно, на море. Мастерица, подумала Нэнси.

Кликети, кликети, секрет, секрет. В иные минуты колеса не тараторили, а будто напевали про себя. Кликети. Что он сейчас поделывает, тот секрет? Может, все еще сидит на пледе и о чем-то размышляет? Может быть. Кликети, о чем размышляет? Вязальщица принялась считать петли, осторожно передвигая каждую по спице кончиком другой спицы. Беззвучно шевелит губами, считает. А у него лицо, в общем-то, породистое. Усталое. Породистое. Измочаленное. Измочаленное лицо. Сколько ему лет? Кликети, кликети. Пятьдесят с хвостиком. Не умеет она разбираться в возрасте.

Надрывный свисток, поезд нырнул в туннель. Теперь Нэнси только и видит в пыльном стекле свое неизмочаленное лицо в ореоле летящих искр.

Может быть, он сумасшедший? Нет. Скрывается, ух ты, да, может, он из тех! Были же люди вроде него, замешанные… может, и дядя Габриэл был бы один из них, если б его не убили, когда он был в армии, которая теперь вражеская. Если он из тех..? А может, он большевик? У него неплохое лицо, подумала она, снова мысленно разглядывая запомнившиеся черты… только измочаленное, больное. Скромность, сказал он. Я буду нема, как могила.

Поезд опять вырвался на свет. Внизу, у самой насыпи, море глубокое и мрачное, а дальше, где на него не падает вечерняя тень холма, оно еще весело искрится. По заливу летят наперегонки штук десять яхт, белые паруса надуты ветром. Кликети, кликети. Опять она вяжет, пальцы так и пляшут, моток коричневой шерсти подпрыгивает на коленях. Один из попутчиков опять поглядел на часы, недовольно поморщился. Не терпится ему. По другую сторону за окном уже не поля, а пригородные сады, чистенькие цветочные клумбы, теннисные площадки, аккуратные огородики, полощется на ветру сохнущее белье. Потом — словно глубокое ущелье, с двух сторон только и видны крутые каменные стены да вверху тонкая полоска неба, и колеса опять оглушительно загремели.

Снова дома, задворки, в просветах мелькает море, потом Меррион, громадный пляж протянулся до самого Хоута, сейчас он почти пуст, только вдали у самой воды — стая чаек да бегают с собакой несколько ребятишек. Поезд опять сворачивает прочь от берега, дома все тесней жмутся друг к другу, ни пятнышка зелени. Закопченные окна хмуро глядят на проносящийся мимо поезд, серый и рыжий кирпич, ни деревца; там и сям в темных комнатах уже засветились лампы. Пожилая дама свернула вязанье и сунула в большую черную сумку. Солидные попутчики дружно зашуршали газетами; один аккуратно сложил свою и сунул в карман, другой оставил свою на сиденье. Один зевнул, другой опять посмотрел на часы.

Кликети клак. Клакети клик. Клик… клик…

Гарри стоял на ступеньках у входа в контору и ждал.

— Здравствуй, Нэнси. — Он снял шляпу.

— Вот те на! Неужели вы давно ждете!

— Нет. Нет. Ничего подобного. Ну… пойдем перекусим.

Он надел шляпу, и они пошли по улице.

В окнах верхних этажей еще вспыхивало вечернее солнце. Сигналы, подумала Нэнси. Тайные световые сигналы передаются с улицы на улицу. Мимо пробежал трамвай, от проводов над головой с треском посыпались искры. Еще сигналы. Сегодня вечером город полон тайн.

Гарри взял ее за локоть и властно повел по улице.

— Ты мило выглядишь. Новый наряд?

Она покраснела от удовольствия.

— Просто я сегодня аккуратно оделась. Только и всего. Тетя Мэри грозно за мной надзирала. И сказала, в кои веки у меня приличный вид. Вы согласны?

— Безусловно.

— Безусловно приличный вид. Как благородно! Не параличный вид, не горчичный вид и даже не…

— Замолчи, Нэнси! Почему ты всегда болтаешь невесть что!

— А где Мэйв?

Незаметно, в кармане она скрестила пальцы. Не придет! Какое счастье! И никогда больше не придет. Утонула во всей красе, как Офелия или та, что пошла скликать коров с зыбучих Дийских песков[46]. Волосы разметались по воде, лилии, так все романтично. Какое счастье! Прекрасная покойница. Тетя Мэри возложит на гроб прекрасный венок, она мастерица подбирать цветы. Скручивает и переплетает стебли. Куда лучше, чем заказывать нечто чопорное в магазине. Над могилой все станут проливать слезы. Гарри проведет год в благородной скорби, а потом…

— …так что она встретит нас в театре, — объяснял он.

— А… ага… да! — вздохнула Нэнси.

Он свел ее с тротуара. Из-за угла подул ветерок и проводил их через улицу. Запахло пылью и навозом. Трамвайные рельсы на булыжной мостовой — точно серебряные ленты.

— Вот я и подумал, что мы поедим в закусочной Бьюли. Понимаешь, так быстрей. Ты не против?

Нэнси подняла голову и улыбнулась ему.

— Да ради бога, как хотите!

По Дейм-стрит прокатил грузовик, полный солдат, и помчался мимо Ирландского Банка к реке.

— Я полагаю, они едут кого-нибудь расстреливать. — Нэнси попыталась завязать светскую беседу.

Гарри нахмурился, но промолчал.

Она взяла его под руку.

— Может, если бы вы после войны не ушли из армии, вы бы сейчас ехали с ними. Кого-нибудь расстреливать.

Мимо, покачиваясь, прошел трамвай, горделивый корабль на рельсах.

— Как бы это вам понравилось?

Она подергала его руку, ожидая ответа.

— Я не прочь бы добраться до кое-кого из этих мерзавцев.

Он полотно сжал губы, чтоб не сорвались еще какие-то слова, и опустил глаза на свои ноги в начищенных черных башмаках, переступающие по тротуару.

— Гарри?

— Хватит.

По Графтон-стрит шли в молчании. Когда переходили через улицу к «Восточному кафе Бьюли», перед ними проехал автомобиль, за рулем сидел немолодой человек. Он вел машину медленно, Нэнси подалась вперед, всматриваясь ему в лицо.

Теплый аромат свежесмолотого кофе обдал их и словно втянул через вращающиеся двери в кафе.

— Как по-вашему, может быть, это был мой отец?

— Кто? Где? — ошарашенно спросил Гарри.

— Человек, который проехал в той машине.

— О господи!

Он подтолкнул Нэнси вперед, через магазин, к двери в глубине — входу в кафе.

— Я всегда смотрю в проезжающие машины, нет ли там отца. — Нэнси тут же пожалела о сказанном. Беспокойно засмеялась. — Шучу, шучу.

— Садись.

И он отодвинул для нее стул за маленьким столиком. Она села. Смотрела, как он повесил шляпу на высокую рогатую вешалку, как небыстрыми, аккуратными движениями расстегнул пиджак. Наконец он тоже сел и через стол пододвинул к ней меню.

— Твой отец умер.

— Откуда вы знаете?

— Это всем известно, глупая ты девочка!

— А мне не известно.

— Конечно, известно. Итак, что ты хочешь есть? Времени у нас немного.

— Тогда где он похоронен?

— Нэнси, я…

— Где хоть какая-нибудь бумага, в которой сказано, что он умер? Какой-то документ. Мистер Роберт Гулливер скончался. Что-нибудь в этом роде. Где?

— Ну откуда мне знать! Задавай свои глупые вопросы тете Мэри. Ей досконально все известно.

Нэнси покачала головой. Гарри нетерпеливо постучал пальцем по столику, показал на меню. Нэнси пробежала его глазами.

— Мне омлет и картофельные оладьи, — сказала она. — И кофе.

— Уверена?

— Да.

Он помахал официантке.

— Она только строит предположения. У нее нет доказательств. — Нэнси наклонилась к нему через стол. — Моя мать умерла. Это я знаю. У меня ее щетка для волос. И еще разные вещи… да я даже сплю в ее кровати, а Роберт… он… мой…

— На твоем месте я предположил бы то же что и все.

Нэнси смотрела на него, пока он заказывал еду. Шепнула чуть слышно:

— До чего ж вы иногда бываете нудный.

Гарри почесал уголок глаза бледным чистым пальцем. Ногти у него красивые, ровно острижены, руки такие, словно ни к какой житейской грязи сроду даже не приближались.

— Одно тебе скажу, где бы он там ни был, но в автомобиле по Дублину он не разъезжает.