Я мог бы по памяти восстановить весь ход поведения Свердлина на протяжении всего спектакля и обрисовать все мизансцены — настолько органично и с такой естественной оригинальностью они были выстроены Акимовым и Свердлиным. Почти весь спектакль Свердлин был как бы в броне — сдержан, суховат и даже подчас суров, особенно после известия о смерти жены. Но в момент встречи эта броня слетела, и директор оказался беззащитным — перед радостью. Это было показано Свердлиным главным образом во время огромной паузы, которая длилась, наверное, минуту.

К сожалению, я не мог бывать на всех репетициях Н.П.Акимова. Но и того, что наблюдал, оказалось достаточно, чтобы судить о редком согласии этих двух мастеров театра.

Свердлин чутко улавливал все с полуслова и всегда приходил на репетиции сосредоточенный, наполненный. Это был не тот артист, который ждет, чтобы режиссер придумал все за него. При этом Свердлин был актером, который умел сочетать щедрость фантазии с дисциплинированностью. Да, да, с дисциплинированностью, хотя это слово как-то неловко звучит в приложении к знаменитому артисту. Он не стеснялся слушать и выполнять пожелания Акимова, который, правда, умел высказать их тактично и остроумно. Свердлин с пристрастием, помнится, допрашивал меня, молодого тогда драматурга, почему я настаивал именно на таком, а не ином словесном обороте. Иногда он просил меня прочесть то или иное место вслух. И внимательно слушал, причем не для того, чтобы смутить автора или обнаружить неумелость его чтения, а с единственной целью — до конца взвесить авторскую интонацию и вообще все то, что дорого драматургу именно при таком, а не ином расположении слов. Эта его требовательность была для меня не только экзаменом, но и наукой.

А играл Свердлин с такой одухотворенностью и свободой, что не только зрители, но и автор не сомневался, будто каждое движение Свердлина рождается только сейчас.

Есть еще одна грань свердлинской натуры, и ее стоит коснуться. Когда спектакль «Директор» состоялся, нашлись критики, которые сочли для себя возможным приписать весь его успех исключительно исполнению Свердлина. Вместе с тем заслуга Акимова была несомненной (а положение этого режиссера в театре — в силу ряда обстоятельств — было тогда чрезвычайно сложным). Так вот, к чести Свердлина надо сказать, что он эту, столь услужливо предложенную ему версию отбросил. Насколько мне известно, в своих публичных выступлениях Свердлин всегда отдавал должное Акимову. И это также стало для меня большой школой. Школой человеческого достоинства.

Свердлина уже нет. Мой долг — поклониться ему с благодарностью. Памятная страница в биографии любого драматурга.

Василий Сухаревич. «Где твой текст, Вася?»

Василий Михайлович Сухаревич был некогда поваром, затем журналистом, а потом, став сотрудником журнала «Крокодил», начал пробовать писать всяческие юморески. И очень хотел, чтобы его сочли, наконец, настоящим писателем.

В то время главным редактором журнала был Григорий Ефимович Рыклин, известный фельетонист, человек доброжелательный, но неулыбчивый. А потому иногда нельзя было понять, шутит он или нет. Так, попав как-то со своим «Крокодилом» под жестокий разнос газеты «Правда», он собрал сотрудников журнала и заявил: «Сегодня у нас большой праздник. Про нас написано аж в самой «Правде». Вопросы есть? Вопросов нет. Идите и работайте».

Так вот однажды Сухаревич пригласил всех своих сослуживцев в цирк, где должна была состояться новая программа.

«Имейте в виду, — сказал Сухаревич, — весь текст в этой новой программе написал я. Весь текст мой».

И в назначенный день все сотрудники «Крокодила» во главе с Рыклиным отправились в цирк, где расселись в первом ряду — так устроил всех Сухаревич.

Итак, первое отделение. И, как полагается, антре — кордебалет. Затем шпрехшталмейстер объявил жонглеров. Затем акробаты на трапециях. Потом — клоуны. Но и у них особого текста нет, если не считать взвизгов, под которые они обменивались пинками в зад и оплеухами. В ответ на вопросительные взгляды своих товарищей Сухаревич отрицательно покачал головой — дескать, взвизги — это не мое. А в конце первого отделения вышла полная дама с дрессированными собачками, но и тут единственным текстом была команда: «Ап!»

В антракте сотрудники окружили Сухаревича, и на их вопросы: «Так где же твой текст, Вася?» — он ответил: «Во втором отделении. Так смонтировали программу, что весь разговорный жанр пошел на десерт».

Покурили, зашли в буфет, перекусили — все расходы взял на себя Сухаревич: «Нет — нет! Это же моя премьера!» И все легко дали себя уговорить.

Второе отделение началось с воздушных гимнастов. Затем музыкальные эксцентрики, у которых в конце номера слетали одежды, и мужчина оказывался женщиной, а женщина — мужчиной. Но текста никакого. Потом — опять те же клоуны, радостно окатывающие друг друга водой. И бедный Сухаревич теперь уже старался не поворачивать головы, дабы не встречаться глазами с обращенными к нему вопросительными взорами друзей.

Но вот поставили высокое ограждение и на арену степенно вышли слоны. Под взмахи рук дрессировщика они поворачивались, ложились набок, влезали передними ногами на тумбу и становились на задние. А затем случилось неожиданное, чего обычно в цирке не бывает. Один из слонов принялся, прошу прощения, справлять прямо тут же свою весьма внушительную нужду. Так что, еще раз прошу прощения, огромные блины стали со звуком шлепаться на песок арены.

И тогда в наступившей тишине раздался голос Рыклина: «Наконец пошел тест Сухаревича».

Хохот не только сотрудников «Крокодила» покрыл эти слова.

...С тех пор в журнале «Крокодил» про материал, не устраивающий редакцию, вошло в правило говорить: «Не пойдет. Текст Сухаревича».

Справедливость требует отметить, что собственные тексты Сухаревича, который продолжал работать в «Крокодиле», такой оценки не получали.

А вообще его в редакции любили за остроумие и сердечность. И находчивость. Известен случай, когда его рассказы попали к одному редактору, который отказывался их печатать, пока Сухаревич не поменяет свою фамилию. На что Василий Михайлович, русский парень, уходя, в дверях крикнул: «Я понимаю, какая фамилия вам по вкусу. Пуришкевич!» И хлопнул дверью.

Для незнающих сообщу: это была фамилия известного в царское время антисемита-погромщика.

Что до выражения: «Текст Сухаревича», — которое, став нарицательным, вышло за пределы журнала «Крокодил», то сам Василий Михайлович его не употреблял. Однако, зная, что оно в ходу, относился к этому снисходительно. Во всяком случае, внешне. Что тоже говорит в его пользу.

Жаль — недолго пожил.

Георгий Товстоногов. Как держать людей театра

О том, что существует такой режиссер Товстоногов, я узнал от Акимова в 1949 году, когда решался вопрос о постановке в театре Маяковского «Директора». Акимов был тогда в опале, а для меня впервые открылась возможность увидеть свою пьесу на сцене, причем именно в его постановке.

К этому времени у нас с ним уже завязалась дружба. И потому я его послушался, когда Николай Павлович сказал: «Прошу вас, если вам позвонит Товстоногов и попросит пьесу, не давайте. Он может быстро поставить и этим перебежит мне дорогу».

Товстоногов действительно позвонил, и уже не помню, под каким предлогом я ему отказал. Кстати, он надолго мне это запомнил. Потом утряслось.

Товстоногов тогда перешел из Тбилиси в Ленинград, где стал главным режиссером театра Ленинского комсомола (Ленком). Будучи не только талантливым режиссером, но умным и хитрым политиком, Георгий Александрович (Гога, как его звали близкие, а за глаза и прочие) умел вести себя с начальством. Он ставил то, что они требовали: скажем, «Юность вождя» о Сталине. (В Тбилиси.) И, под эту марку, настоящие пьесы, например «Фабричную девчонку» Александра Володина, которую в противном случае начальство могло бы и не пропустить. Причем и то, и другое, благодаря его таланту, у него шло всегда с успехом. Так что Николай Павлович Акимов беспокоился не зря.