Теперь перейду к воспоминаниям, связанным с постановкой моей пьесы.
«Все остается людям» начали репетировать почти одновременно во МХАТе и у Вивьена. Однако в журнале «Театральная жизнь» появилась статья главного тогдашнего редактора, осуждающая пьесу (даю трибуну попу, и еще какие-то обвинения). Факт такой публикации противоречил правилам печати и этическим нормам — нельзя критиковать неопубликованное произведение и непоставленный спектакль, и порядочный человек никогда бы себе этого не позволил, — но статья достигла поставленной цели: репетиции были приостановлены. А меня вызвали для объяснений в ЦК КПСС, хотя я был беспартийным. Как я отбояривался от них — об этом можно рассказать в другом месте, здесь не о том речь. Усилиями умнейшего и опытного директора МХАТа Александра Васильевича Солодовникова удалось как-то, через пень в колоду, все же репетиции продолжить. В Ленинграде же, где начальство всегда старалось быть святее Папы Римского (колыбель революции!), дело застопорилось, и Вивьен попросил меня приехать для объяснений.
По приезде выяснилось, что начальство на этот раз не постеснялось напрочь запретить работу над пьесой (раз еще ничего не состоялось), считая, что к Октябрьской годовщине нужен праздничный спектакль. Моя пьеса для этого никак не годилась. И навязывают ему другую пьесу. «Пьеска дрянь, — сказал Вивьен, — но я займу там всех
народных, устрою апофеозик и тогда, стало быть, выторгую у начальства право поставить вашу».
Пришлось с этим примириться. И я, признаться, подумал, что постановка пьесы в Ленинграде вряд ли вообще состоится.
С «апофеозиком» они, естественно, провалились. Но начальство было довольно: юбилей отмечен. Однако шансов на постановку моей пьесы не прибавилось.
Во МХАТе же медленно работа продолжалась, и, наконец, хоть и не первыми (первым стал Южно-Сахалинский театр), но премьеру сыграли. Нападки на пьесу было возобновились, однако спектакль с каждым разом набирал число сторонников, что давало мне силу противостоять всяческим требованиям Инстанций.
И тут вдруг я получил сообщение от Вивьена, в котором он просил приехать в Ленинград на репетиции. И хотя я, как правило, не хожу на репетиции, но мне очень захотелось посмотреть, как работает Вивьен.
Не знаю, может быть, ранее он и давал актерам какие-нибудь смысловые разъяснения, но я был свидетелем того, как он находил и подсказывал им удивительно точные, необходимые физические состояния. И я еще, в который раз, получил подтверждение того, что даже самый талантливый артист обязательно нуждается в режиссуре.
К примеру, Николай Черкасов произносит один из монологов. Следы самостоятельной темпераментной домашней работы очевидны. Но результат таков, что я почти в панике гляжу на Вивьена. Однако Вивьен спокоен и одобрительно кивает головой. А затем говорит: «Принесите-ка нам вон ту низенькую табуреточку. А ты, Коля, стало быть, садись на нее, как кучер на облучке. Это хорошо, что у тебя коленки к ушам подъехали, это, стало быть, так и надо. А теперь давай-ка весь монолог на выдохе».
После чего Черкасов, весь зажатый, с трудом произносит монолог, — и получается великолепно. Ибо сдавленный Черкасов только об одном и может думать — как договорить текст до конца. Ему не до того, чтобы что-то еще и изображать. То есть он почувствовал себя физичес-
ки именно в том состоянии, в каком такой монолог мог возникнуть.
К чести Черкасова, он это состояние не только закрепил, но уже потом на спектаклях органично ощущал. Без помощи табуретки. Но придумал-то приспособление все-таки Вивьен.
Спектакль имел такой успех, что его даже привезли в Москву и играли в Кремлевском театре. Черкасову дали Ленинскую премию. И хотя автор и режиссер оказались обойденными, но я не внакладе. У меня осталась добрая память о встрече с Вивьеном. А это, знаете ли, дорогого, стало быть, стоит.
Эжен Ионеско «А человеческое достоинство?»
В конце марта 1994 года на 82-м году жизни умер Эжен Ионеско.
Передо мной несколько статей о нем — от 60-х годов и до последних, с сообщением о смерти. Любопытно проследить за их тоном, если взять даже одну и ту же газету разных лет. Боже ты мой, как он меняется! Вспоминается пресловутая смена заголовков французской газеты по мере продвижения к Парижу вернувшегося с Эльбы Наполеона. От «чудовища» до «обожаемого императора».
Так и тут. То на Ионеско выливают помои, то еле терпят, то берут почтительно интервью, а то не хотят даже поверить в возможность его смерти.
Что же происходило с этим человеком? Что побуждало его так меняться, коль скоро даже хамелеон мог бы ему позавидовать?
Да не менялся он вовсе. Это газеты совершали кульбиты в соответствии с поворотами курса политики. Ну а как же тогда с чувством собственного достоинства газет, спросите вы? Ишь чего захотели! Этой «роскоши» газеты не только не могли себе позволить, но не стеснялись демонстрировать отсутствие такового. Чтобы не быть голословным, приведу пример.
В свое время предстоял приезд к нам тогдашнего президента США Эйзенхауэра в ответ на состоявшийся перед этим визит в США Хрущева. Вот «Литгазета» и спросила Хемингуэя, не будет ли он сопровождать своего президента, как до того сопровождал Хрущева Шолохов? И тут же приводился ответ Хемингуэя, что нет, не будет. Дескать, Эйзенхауэр — скучный парень, а вот если бы такого-то тореадора, то с превеликим удовольствием.
На одном из совещаний я привел этот случай как пример разного понимания человеческого достоинства. На что из зала раздалась реплика: «так напечатали же!» Но в том-то и беда, что газета напечатала это не как пример для подражания, а в укор Хемингуэю.
Однако шесть лет после того, как его знаменитая пьеса «Носороги» с грандиозным успехом обошла театры мира, она, наконец, была опубликована и у нас (в журнале «Иностранная литература», № 9, 1965 год). Ее захотели поставить многие режиссеры, но разрешения не получили. Антифашистская, антитоталитарная пьеса оказалась под запретом.
Однако, поскольку пьеса все же была напечатана, то от Ионеско ждали ответной любезности. А он не оправдал ожиданий. Отказался подписать что-то наше «прогрессивное», за что его, как водится, критикнули. Ну, а когда он посмел осудить наше вторжение в 1968 году в Чехословакию, то уж тут, сами понимаете, — скажи еще спасибо, что тебя всего лишь обхамили.
Но вместо «спасибо», он почему-то даже обиделся. А вот это оказалось совсем невпопад к очередному повороту нашего курса. Тем более, что Ионеско — академик, то есть «бессмертный», знаменитый драматург и уважаемая личность, к голосу которого многие прислушиваются. Впрочем, у нас не привыкли загадывать на шаг вперед.
Теперь немного отвлечемся. За некоторое время до упомянутого вторжения в Чехословакию в Союз писателей пришло приглашение из Франции на имя Розова и мое от председателя общества французских драматургов Армана Салакру (за точность его статуса не поручусь, подзабыл, как это у них там тогда называлось). Но наша родная Инкомиссия Союза писателей положила это приглашение под сукно, а вместо нас решила направить кого-то из своих функционеров. Однако номер не прошел. Как раз случились чехословацкие события, и никто с нашими официальными лицами видеться не захотел. И кого только Инкомиссия вместо меня с Розовым не совала, французы отказывались принимать. Это тянулось до тех пор, пока кто-то в Инкомиссии вдруг не вспомнил, что
звали-то все-таки нас. Запросили французов, и те ответили: а в отношении Алешина и Розова приглашение остается в силе.
И мы поехали.
Но вот нас пригласили в советское посольство и попросили встретиться с Ионеско. Зачем? А затем, что при очередном повороте курса (уже шел 1969 год) возникла необходимость попытаться наладить отношения с прогрессивными деятелями. К этому моменту уже не упоминали, что Ионеско реакционер, а поскольку Ионеско драматург, и мы — драматурги, то, может, нам удастся найти с ним общий язык.