Я уже говорил, что Л.В. объяснял свою неуемную страсть работать тем, что потерял время в лагере. Но если быть точным, то следует сказать, что, отбывая свой срок, Варпаховский все же, по велению местного начальства, ставил спектакли в лагерном театре. В связи с этим он рассказывал мне об одном эпизоде. До него дошли слухи, что в соседнем лагере находится некто Кольцов, который выдает себя за артиста МХАТа. Вот Л.В. и задумал, если это правда, перетащить его в свой лагерь. До войны во МХАТе действительно играл артист Юрий Эрнестович Кольцов, который взял себе этот псевдоним при настоящей фамилии Розенштраух. Тем не менее, во время войны Кольцова за немецкое происхождение посадили.

Варпаховскому разрешили посетить этот лагерь. Но там он увидал опухшего доходягу, нимало не похожего на Кольцова. После чего между ними состоялся следующий разговор:

Простите, как ваша фамилия?

Кольцов.

Вы как будто артист?

Да, артист МХАТа.

На что Л.В., как человек деликатный, тихо заметил:

Знаете, если вы действительно артист, то я постараюсь перетащить вас в наш лагерный театр. Но, извините, вы говорите неправду. Вы не Кольцов из МХАТа. Откуда вы?

— Но я Кольцов. Из МХАТа.

Видите ли, — сказал Варпаховский, — Кольцова я знал не только как артиста. Мы учились вместе. В одной школе. Даже в одном классе.

Тогда доходяга внимательно посмотрел на Л.В. и спросил:

— А кто вы?

Варпаховский.

Затем последовала длительная пауза, после чего доходяга прошептал:

— Леня?

И вот тут Варпаховский во взгляде и интонации доходяги вдруг заметил что-то знакомое. Он кивнул. А затем еле выдавил из себя:

Юра?

Они рухнули друг другу в объятия и разрыдались.

Варпаховскому удалось добиться перевода Кольцова, и когда тот несколько пришел в себя, то стал участвовать в спектаклях, причем отлично, так как был артистом первоклассным.

Когда Кольцова освободили, он вернулся во МХАТ и много лет спустя был занят в моей пьесе «Все остается людям» в роли священника Серафима. Играл так, что священники, которые посещали этот спектакль, приходя в театр в цивильном (в те времена пребывание священника в зрительном зале вызвало бы, по меньшей мере, недоумение), — так вот, тогдашние священники благодарили за эту роль театр. Нам это стало известно от артиста Колчицкого, который тоже был занят в спектакле. Будучи сыном протопресвитера, Колчицкий получал информацию из первых уст.

Отец Серафим в исполнении Кольцова был человеком умным, со своими глубокими убеждениями, что резко контрастировало с тогдашней традицией изображать священнослужителей пьяницами, лжецами и бабниками. (Ей следовал и Горький.)

Лагерь, однако, сказался на здоровье Кольцова. Его одолевала болезнь Паркинсона. И, чтобы скрыть дрожание рук и ног артиста, режиссер Г. Конский придумал мизансцену, при которой Серафим в разговоре с академиком Дроновым неподвижно сидел за столом. В. Орлов, тоже превосходный актер, игравший Дронова, наоборот, во время спора с Серафимом все время расхаживал взад и вперед. Это, однако, дало неожиданный результат. Именно потому, что Кольцов был неподвижен и спокоен, он в диалоге выглядел убедительней, чем темпера-

ментный Дронов. (Что вызвало, кстати, нападки на меня в прессе и вызовы в учреждения, которые тогда иносказательно назывались красивым именем Инстанции, но это уже другая тема, которой я здесь не буду касаться.)

Позже, когда по пьесе решили снимать фильм, я хотел предложить на роль отца Серафима опять Кольцова. Но он приехал ко мне домой и сказал, что вынужден, к сожалению, отказаться. «Сами видите, что со мной происходит». Болезнь прогрессировала, уже тряслась и голова. Так что эту роль в фильме сыграл А.А. Попов, — также хорошо. А Кольцов вскоре умер. Лагерь довел-таки свое подлое дело до конца.

Но вернемся к Варпаховскому. За пять лет (с 1962 по 1967 год) Л.В. поставил на сцене Малого театра три мои пьесы: «Палату», «Главную роль» и «Дипломата». Но мы с ним начали встречаться еще до 1962 года, когда он был главным режиссером театра имени Ермоловой. Он позвонил мне с тем, что желал бы познакомиться с моей новой пьесой «Точка опоры». Пришел, я прочел ему пьесу, и Л.В. захотел поставить ее в своем театре. Читка на труппе прошла отлично. Но пьесу до того уже принял к постановке МХАТ, и Л.В. пришлось бы выпускать спектакль вторым экраном. Он и на это был согласен. Но заупрямился МХАТ, и дело сорвалось. А жаль, потому что хотя во мхатовском спектакле и были актерские удачи (Грибов, Блинников, Лаврова), но скорей всего у Варпаховского спектакль получился бы достоверней.

Успех спектаклей Варпаховского в ермоловском театре поднял популярность актеров, и, как это нередко бывает, они, приписывая все заслуги только себе, стали съедать режиссера. (Театр это такое место, где взаимные обиды всегда в избытке.) В результате, если режиссер умеет отбиться, все приходит в норму. Если нет — ему лучше уйти. Варпаховский ушел. Вот тогда я и предложил Малому театру пригласить Л.В. на постановку «Палаты».

После этого наши отношения стали теснее, мы подружились домами. Ида Самуиловна, жена Л.В. — милейшая женщина, которую все почему-то звали Дусей, была человеком гостеприимным и полным юмора. Ее знакомство с Л.В. состоялось в лагере, куда она попала совсем юной. Она пела в лагерном театре, где он ставил спек-

такли, а потом они поженились. Ей, как и Л.В., было что рассказать о лагерной жизни. А я, в свою очередь, мог поведать им о войне и про жизнь по эту сторону решетки.

Взаимная симпатия наших семейств росла, и мы даже стали проводить вместе лето в приморском эстонском городке Пярну, где, кстати, эстонские режиссеры тоже ставили мои пьесы.

Дальнейшая совместная работа с Л.В. хоть и сопровождалась иногда спорами — без этого не обходится — укрепляла нашу дружбу.

Тем болезненней оказался разрыв наших отношений, возникший в последние годы его пребывания в Малом театре. Правда, незадолго до смерти Л.В. примирение формально состоялось, но общение уже не восстановилось.

Теперь о причине разрыва. Лагерь, как я уже упомянул, сказался, очевидно, и на характере Л.В., навсегда напугав Варпаховского. Так, например, после читки «Палаты» на труппе Малого театра, когда ее все приняли единодушно, Л.В. счел нужным «сигнализировать» руководству театра, что, на его взгляд, пьеса рискованная. Об этом вспомнила как-то завлит театра З.Апухтина в ответ на какое-то замечание Варпаха. Он метнул на меня косой взгляд, смешался и, ничего не сказав, сильно покраснел.

Пьеса эта шла долго и дожила до времени, когда при Брежневе начался отбой критики Сталина. И что же? Л.В. возобновил свои опасения, прося меня снять реплики, осуждающие сталинизм. Якобы этого требуют зрители. Я, разумеется, отказал. Но меня поразило, что человек, немало пострадавший от беззаконий сталинщины, продолжает бояться критики этого периода.

Я тогда объяснил себе его страх тем, что Л.В., потерпев от ермоловцев, опасается, как бы Министерство культуры СССР не помешало ему укрепиться в Малом театре. Ладно, подумал я, будем надеяться, что, войдя прочно в штат театра, он почувствует почву под ногами и станет смелее.

Но ситуация, возникшая с пьесой «Куст рябины», вызвала уже с моей стороны разрыв отношений. А дело было так.

Читка пьесы на худсовете Малого театра превратилась, по существу, в читку на труппе. Большой кабинет тогдашнего директора театра А.В. Солодовникова был заполнен артистами. О пьесе разнесся добрый слух, и на читке присутствовали даже режиссеры из Болгарии и Чехословакии. Когда я кончил, все, после долгих аплодисментов, стали твердить только одно: немедленно приступать к репетициям. Варпаховский тоже выступил «за», но как-то уклончиво.

На следующий день едва ли не все актрисы старшего поколения подали заявки на главную роль — Старушки. (По сюжету ей, 80-летней женщине, приходит приглашение из США от сына. Ну, а далее следуют все перипетии, связанные с этой поездкой и пребыванием Старушки в Америке.)