Настала ночь, они по-прежнему были в комнате вдвоем — то сидя, то меряя шагами пространство, и говорили. Потом слово умолкло, будто вдруг истерлось, сломалось, или же растворилось в сумерках, медленно заполнявших комнату. До них долетел гул города — где-то вдалеке слышались крики и поступь бунтующих толп, полицейские сирены, звон разбитых камнями стекол. Повсюду вокруг них на улицах молодость требовала своих прав. Своего права на слово, на желание, на счастье, на удовольствие. А они, зарывшись в своей норе, под улицей, слушали этот мощный рокот праздника и мятежа со странной смесью удивления и безразличия. Они были в том же возрасте, что и бежавшие над их головами манифестанты, они могли бы присоединиться к ним, должны были пойти с ними. Но в этот миг их молодость была в другом месте.

Далеко от города, далеко от всех толп, далеко от истории. Вне самого настоящего времени, быть может. Вообще за пределами времени, у самой кромки вечности. Их юность словно оказалась в пустоте, даже в изгнании, — их юность в этот миг была заложницей отсутствующего.

Они умолкли. Она сняла свою жакетку. На ней была простая блузка-поло, черная, с вырезом на груди и спине, как у купальника или трико танцовщицы. Она сидела на стуле в углу комнаты, совершенно неподвижно. Он стоял спиной к стене, рядом с постелью, скрестив руки за спиной. Смотрел на нее. И вдруг она сделала прелестный, волнующе прекрасный жест: слегка наклонившись вперед, вытянув шею и живо подняв лицо к Янтарной Ночи — Огненному Ветру, обхватила свои груди раскрытыми веером ладонями, словно какая-то боль или удивление пронзили ей сердце. И медленно встала, приблизилась к нему — все так же сжимая груди в ладонях, пальцы лучами к горлу. Ее глаза были широко раскрыты, почти вытаращены, а взгляд совершенно безумен. Приоткрытые губы чуть заметно подрагивали. Он, слившись со стеной, почувствовал, как вжимается в ее толщу.

Тереза шла к нему — прямо на него, и стук ее каблучков отдавался в стене, раскатывался эхом по всем подвалам города. Не это ли извлекли манифестанты, разобрав мостовые, — безумный стук шагов женщины в зеленых туфельках, поступь женщины, охваченной удивлением и нежностью, поступь женщины, прекрасной до потери рассудка? Выходит, вся эта борьба молодежи с ее криками, камнями и песнями, была затеяна просто ради этой поступи женщины на высоких каблучках, стучащих в подвальной тишине города, ради того, чтобы разнести ее по всей земле — по земле и по всякой плоти, среди живых и мертвых? Ради этой поступи женщины, топчущей сердце и кровь мужчин, попирающей их мышцы, чтобы опустошить желанием? Ради этой поступи женщины, что раздается даже во рту, подавляя там всякое слово, усугубляя вовек неутолимые голод и жажду. Ради этой поступи женщины во рту, что внушает безумную любовь, становится бездной, наполненной криками и поцелуями.

Так она дошла до него, приблизилась почти вплотную. Их бедра соприкоснулись, дыхание смешалось. И тут они внезапно схватились за руки. Они обнимали друг друга за плечи, за затылок, за волосы, отталкивались, едва ухватившись, чтобы еще крепче сцепиться друг с другом.

Ее расстегнутая серая юбка скользнула по бедрам с тишайшим шелестом, упала на пол и осталась лежать огромным цветком. Пепельно-серая, в складках-лучиках юбка, лежащая у изножия кровати, словно лунный отсвет.

В темноте кожа Терезы была того же бледного, лунного оттенка. Янтарная Ночь едва ощущал вес ее хрупкого тела; только распущенные волосы обладали какой-то тяжестью, густые и длинные.

Поезд уже приближался к его родным краям. А он все еще чувствовал эту тяжесть — тяжесть белокурых волос, что скользят по плечам, рассыпаются, смешиваются с тенью, с запахами, пронизываются ласками, тяжелеют от поцелуев, — чувствовал в своих ладонях, на шее, на туловище и животе.

Чувствовал себя навек привязанным к этому телу, к этим волосам. Тереза открыла ему в теле, в наслаждении и желании то, чего никакая другая женщина не позволила даже заподозрить, каким бы ни было удовольствие, которое эта другая могла ему дать. Открыла ему географию тех морских глубин, что до бесконечности расстилаются под кожей, — в ней и в нем; две разные географии, и, тем не менее, совпадающие темной и мощной сетью разломов. Увлекла на вершину нежности, научила полной самоотдаче и забвению себя в другом, вплоть до потери. До восторга — до ужаса. Ибо эта радость, достигнутая на исходе ночи плоти, в истощении ласк и поцелуев, в ослеплении взглядов, была также ужасом чувств и сердца.

И на исходе этой ночи тела, где она была его проводником, он вновь обрел Розелена.

Розелена, плывущего по течению, которого надо было тянуть по реке к морю, помочь сплавляться без толчков, без страха. Розелена, плывущего, словно легкий плот, покрытый солью, — груз его слез и пота, возвращающийся к Богу. Утешится ли он этим?

И образы в глазах Янтарной Ночи — Огненного Ветра внезапно перемешались. Он вновь увидел эти длинные, груженные песком баржи, которые так часто проплывали перед его глазами вдоль набережных Сены, когда он прогуливался к Лебяжьему острову, к мосту Жавель, в сторону Исси-ле-Мулино, и ему вспомнилось одно название: Морийон-Корволь.

Название предприятия по добыче песка. Оно зазвучало в нем, странно отбивая такт, пока не превратилось в смутную, легкую мелодию. Морийон-Корволь, имя было прекрасно. Имя, связанное с течением воды, с песком, имя, каждый день молчаливо пересекающее город, не слишком привлекая внимание обывателей. Тем не менее, в тот миг Янтарной Ночи показалось, что это неожиданно пришедшее ему на ум словосочетание было одним из магических имен города. И оно вертелось у него на языке с бесконечной сладостью.

Ибо оно лишь прикрывало другое, непроизносимое имя. Розелен Петиу. Маскировало его, но, главное, тянуло, влекло за собой.

Морийон-Корволь, Розелен Петиу, сплав песка и соли по течению реки, посреди города, без ведома людей большого города.

Все смешивалось в нем, больше и больше. Образы, лица, имена. Розелен Петиу, Морийон-Корволь, Каспар Хаузер… и еще имена Баладины, Терезы, и даже Георга Тракля и его сестры Гретель.

Каспар Хаузер, Морийон-Корволь, Розелен Петиу… и, словно чайки, всегда летящие следом за баржами, эхом прилетели другие имена и закружились вслед за первыми; имена всех тех, кого он знал за шесть лет, проведенных в Париже. Жасмен Дедув, Нелли, Орникар, Улиссея, Юрбен Малабрюн, Инфанта. И опять Тереза. По-прежнему.

Тереза, которая отделилась от него утром, встала. А он, распростертый на простынях, словно после кораблекрушения, смотрел, как она одевается, — не двигаясь, не говоря ни слова. Он был так полон ею, так опустошен и вывернут наизнанку, так без ума от нее, что не был способен даже протянуть руку, чтобы ее удержать. Лежал, изогнувшись, на постели, и глядел, глядел на нее. Ибо он чувствовал, что она уходит, унося с собой тайну преступления, которую тотчас же разгадала в нем, и вместе с тем похищая живейшую память о Розелене. Уходит, обремененная невесомым грузом тайны, и не может ни обернуться, ни помедлить. Главное, что она не обернется и что он ни на миг не может ее задержать. Она уходит, и, конечно же, они никогда больше не увидятся.

Она надела свою серую юбку, черную блузку, жакетку и цветастый платок, обула туфельки цвета лесной зелени, взяла сумочку и исчезла. Ни к чему не прикоснулась в комнате Розелена, ничего не взяла на память. Она приехала лишь затем, чтобы оградить память о Розелене от любых посягательств забвения, лишь ради этого. Приехала, чтобы отвратить от него смерть, вопреки совершенному против него преступлению.

Янтарная Ночь — Огненный Ветер весь день оставался в той же позе, свернувшись в теплых простынях, хранивших запах Терезы. Вышел только под вечер. Бродил по городу, спускался к набережным. Река притягивала его. И вдруг им завладела нелепая мысль — он сел на речной трамвайчик, устроился за самым большим столом ресторана и заказал ужин. Официанты в белых куртках смотрели на этого клиента с удивлением, почти как на самозванца, поскольку ресторан был пуст: той весной вечера ничуть не располагали к туризму, а горожане были серьезно заняты в других местах. За ним наблюдали с опаской: одет кое-как, да и вид странный — то ли дикий, то ли загнанный. Может, ему и платить-то нечем? А услышав заказ, официанты и вовсе уставились на него в изумлении, если не в панике, поскольку он всего-навсего заказал все блюда, указанные в меню. Пятнадцать первых блюд, столько же мясных и рыбных, все овощи, салаты и сыры и, наконец, десяток десертов. То же самое с винами. Потом попросил, чтобы стол накрыли на троих. И, одиноко восседая посреди ресторана за большим круглым столом, заставленным блюдами и бутылками, налил Розелену и Терезе.