Так Орникар исчез с горизонта Янтарной Ночи — Огненного Ветра. Но его горизонт был подвижен и забывчив. То же самое произошло с другой личностью, к которой он привязался примерно в то же время — с закрытой гласной, У. С той, кого звали Улиссея.

Ее он тоже повстречал на улице, как-то ночью, когда дежурил в гостинице «Шестнадцать золотых ступенек», выйдя на несколько минут постоять на пороге и подышать свежим воздухом, прежде чем погрузиться в чтение своих любимых книг. Вдруг из-за угла улицы, обычно столь пустынной в этот час, появилась огромная, тонкая тень. Тень предшествовала невидимому пока телу, которое ее отбрасывало, и сопровождалась сбоку другой тенью, очень странной формы. Наконец, вынырнули и сами тела, плавно колебля свою сдвоенную тень в свете фонарей. Приближавшаяся особа шагала, взгромоздившись на ходули. На ней было просторное, пузырящееся, шелковисто-серое одеяние и ярко-красная маска с длинным заостренным клювом, закрывавшая верхнюю часть лица. На длинном поводке зеленого атласа она вела, карликовую ламу.

Непринужденно двигаясь на длинных, тощих, как у голенастой птицы ногах и покачивая своей странной головой на уровне второго этажа, она напевала вполголоса мелодию «Грустного вальса». Всего несколько нот, повторявшихся тонким девчоночьим голоском. Лама трусила рядом, высоко вскинув голову и почти полностью закрыв розоватые, как у альбиносов глаза. Янтарная Ночь — Огненный Ветер сошел с порога и двинулся им навстречу. Остановившись перед возвышавшейся над ним девицей, он стал насвистывать другую мелодию — «Приглашение к вальсу» — более бойким и настойчивым тоном. Девица засмеялась. Засмеялась, как смеются маленькие дети, — заливисто, звонко. Она слезла со своих ходуль и взяла руку, предложенную ей случайным кавалером.

Какое-то время они кружились, напевая, посреди улицы. Когда же остановились, наконец, немного запыхавшись от своего импровизированного вальса, Янтарная Ночь — Огненный Ветер отступил на несколько шагов и представился с легким почтительным поклоном: «Шарль-Виктор Пеньель, Ночной Портье». — «Ну а меня, — объявила девица, — зовут Улиссея. Я — Журавль.[16] — «В самом деле? И в каком смысле надо это понимать?» — «В смысле перелетной птицы, конечно». — «Досадно, я бы предпочел другой смысл». Девица ничуть не смутилась этим замечанием и даже согласилась последовать за ночным портье в гостиничный холл и разделить с ним термос кофе.

Она привязала свою ламу у входа в отель, доверив ей стеречь ходули, положенные вдоль стены, уселась на стойку, подобрав ноги по-турецки, и задрала свою маску на темя; клюв, таким образом, нависал над ее лбом, словно выгнутый рог. Янтарная Ночь — Огненный Ветер отметил недвусмысленное кокетство в ее правом глазу, и подумал, что с таким косоглазием она вряд ли осмеливается докучать своим любовникам, уставившись им прямо в лицо и требуя точного определения цвета своих глаз.

Но в первую очередь он подумал, что эта косоглазая шлюшка крайне соблазнительна и желанна. И не преминул подумать это вслух. Девица приняла его второе замечание с той же непринужденностью, что и первое. Она распрямила ноги и соскользнула на колени Янтарной Ночи — Огненного Ветра, сидящего к ней лицом на стуле, позволив ему снять с себя одежду. Так он и взял ее, сидящую у него на бедрах, словно легкая и податливая кукла. Снаружи карликовая лама цедила свой безразличный розовый взгляд на пустынную улицу.

Улиссея была из тех вечных странников, что разъезжают из города в город на своих грузовиках, набитых костюмами и бутафорией, давая представления по всей стране и даже за ее пределами. Она принадлежала к труппе комедиантов, фигляров, акробатов, находившейся проездом в Париже. Больше всего она любила одинокие прогулки по спящему городу со своей ламой, любила, взгромоздясь на высоченные ходули, легко проплывать в ночи меж фасадов со ставнями, укрывшими людские сновидения, любила отбрасывать на тротуары тонкую, длинную тень под тихий перестук своей зависающей поступи.

Впрочем, Янтарную Ночь — Огненного Ветра она навещала всегда по ночам. Он слышал странный приближающийся звук, словно тихое постукивание в тиши пустынных улиц. Видел, как их с ламой тени скользят к самому порогу гостиницы и растворяются в голубоватой неоновой луже, заливавшей своим светом тротуар при входе. Потом она спрыгивала на землю, привязывала свою скотинку снаружи, проскальзывала в холл, а потом за стойку к Янтарной Ночи. Там они и занимались любовью, прямо на полу, на твердых известняковых плитках цвета яичной скорлупы, под доской с ключами.

Улиссея была чудесной рассказчицей. Казалось, она знала бесконечное количество историй, собранных отовсюду за время своих странствий, а может быть, и украденных у сновидцев, говорящих вслух в своих комнатах. Но особенно завораживало то, как она рассказывала. Голосок и смех у нее были как у ребенка; говоря и жестикулируя, она прелестно склоняла голову набок. Ладошки у нее были такие миниатюрные, что Янтарная Ночь — Огненный Ветер мог держать их обе в одной своей.

Все в ее сказках было серым, шелковисто-серым, очень нежным и немного грустным. То это была история про тень, потерявшую однажды своего хозяина на берегу впадавшей в море реки, названия которой она не знала, почему и стала подниматься по всем рекам мира на камышовом плотике в поисках этого внезапно оторванного от нее тела; то про маленькую девочку, которая с самого рождения питалась одними лепешками из пыли и стала похожа на мышонка; или про чудесное пепельное дерево, которое в каждое полнолуние покрывалось серебряными плодами; то про короля, чье королевство постепенно превращалось в дым, а дворец в туман, которые в конце концов развеял порыв ветра, и тогда низвергнутый король пошел, словно нищий, странствовать по своему обратившемуся в ничто королевству, неся на плечах обезумевшую королеву; то про старую женщину, чьи волосы вдруг стали прорастать каплями дождя, отчего та решила броситься в море, чтобы больше не чувствовать струящегося холода своих волос, вечно моросящего дождя на своей спине; или же про то, как все статуи одного города решили однажды покинуть свои постаменты, ниши, бассейны при фонтанах, и поселиться вольным народом за пределами города людей. Статуи Рима, Барселоны, Версаля и Парижа, Кёнигсберга, Лондона, Флоренции или Праги. Или же история про рыбака, который однажды вытянул в своих сетях тело юной утопленницы, инкрустированное тысячами серебристых ракушек…

Всегда было серо в этих сказках, и немного холодно у нее на сердце. Вот почему ей надо было беспрестанно двигаться, менять города. Уходить, уходить, нигде и никогда не пуская корней, ничем себя не обременяя. Уходить, уходить, все той же упругой поступью, широким шагом, все с той же легкостью на подъем. Уходить, уходить — без цели прохаживаться по жизни, с отстраненным и грациозным видом, как у пепельных журавлей, позволять ветру уносить себя. Убегать без конца по ходу времени.

Она ушла. Снова пустилась в дорогу со своей ламой и своими спутниками. Она не предупредила Янтарную Ночь о своем уходе, просто однажды ночью перестала заглядывать к нему. Он ждал ее много ночей в своем холле, впервые странным образом заметив его уродство, пошлость, холод. Он не мог сосредоточиться на своих книгах: что-то в нем безотчетно ловило малейший шум снаружи и постоянно отвлекало от чтения. Негромкое постукивание ходуль на улице, мягкий шелест серой ткани, колышущейся вокруг ее тела, сдвоенная тень, растворяющаяся в лужице голубоватого света от неоновой вывески, молчаливый силуэт розовоглазой ламы — он ждал всего этого. Надеялся. И еще ее хрупкий голосок, лепечущий грустные детские сказки, и ее миниатюрные руки, ее приглушенные смешки, свежесть и вкус ее кожи, грудей, губ, и легкость ее тела на его собственном, и еще… И еще, и еще — он был длинным, этот список сам-не-знаю-чего, который заставлял его ждать, держал во влюбленной засаде. Улиссея. Ее фиглярское имя, имя бродячей комедиантки, лунатички, тихо журчало в тишине. Улиссея. Казалось, оно позвякивает у него за спиной на доске с ключами. Улиссея. Шуршит с каждой перевернутой страницы книги, которую он рассеянно листал.