А Гесл помнит о всех мелочах в работе. Вот уже дошло до ставней. И он старается, чтобы ставни получились красивые. И когда он смотрит на резную работу, она ему очень нравится. А когда он думает о красивом, ему вспоминается Ципочка.
В такие минуты он забегал домой и, как обычно, сжимал ее в своих объятиях, а она, как обычно, хлестала его по щекам. И он никак не мог бы себе представить, что существует еще один такой человек на свете, который получает такие же оплеухи от Ципочкиной руки и при этом тоже начинается возня.
Так проходило лето.
Лето, которое всегда хлопотало, строило дома и иногда спохватывалось и гладило девушку по щеке. Но лето было на исходе. Дожди начали хлестать. Лило как из ушата, капли дождя обгоняли друг друга на дистанции «небо — земля»… Сверкали молнии, гремел гром — небесный карнавал с барабанами, трубами, фейерверком и факельными шествиями. Прощальный праздник перед уходом лета.
Строительные работы закончились. Дом на большом дворе — как новый выутюженный костюм со свежими складками.
На заседании домоуправления решено было: к празднику Октябрьской революции жильцы переезжают в новый дом и устраивается «торжественное открытие», а пока жильцы собирались вокруг дома, осматривали и оценивали.
Все поглядывали на Пpeca, а Прес чувствовал себя как ребенок в новом костюмчике. Ему казалось, что все смотрят на него. Он был героем дня. Это он поставил дом, у которого каждая складка приутюжена.
Гирлянды зелени и электрических лампочек украсили дом. Синие, красные, желтые огоньки то вспыхивают, то гаснут, играя с зеленью в разноцветные краски и хитро подмигивая:
— Да то ли еще мы умеем!
А внутри дома на новых столах расставлены рюмки — перевернутые пирамиды, преломляющие свет и играющие красными, желтыми, зелеными и синими огоньками. А за столами сидят люди, и глаза у них светятся то черными, то синими, то зелеными огоньками.
А цвета женских платков!
И голоса у всех радостные!
Рыжий Нохем хриплым голосом провозглашает: «Дай бог дожить до второго ремонта дома!»
Один только Диванчик со своей семьей забился в угол. Он что-то втолковывает желчным шепотом своему соседу.
Сегодня Гесл Прес обязательно должен что-то сказать. А пока у него перед глазами пролетают огненные точечки, точечки красные, синие. Они проносятся цепочками, цепочки свиваются в кольца и снова разрываются.
Ему надоели эти точечки, эти цепочки, эти кольца, они не должны сегодня ему мешать. Он сегодня должен сказать что-то, он сегодня должен говорить.
И вот уже весь зал затих, и вот уже он говорит. Сначала он немного сбивался. Сначала он сказал, что жильцы подарили революции прекрасный подарок — дом-куколку! А потом он сказал, что революция преподнесла жильцам подарок.
…Но это ничего, это не ошибка. Все друг другу дарили, и все в расчете.
Потом речь у Преса пошла глаже. Он все рассказывал, как наши ножницы все перекроили, наш горячий утюг все выгладил.
И товарищ Гесл Прес обещал: мы построим прекрасное здание — великое здание социализма.
Точка.
Люди хлопали, люди аплодировали.
Теперь он присел, товарищ Гесл Прес, усталый, выхолощенный, в голове ни одной мысли. Он облокотился на диван и глядел ничего не говорящими глазами.
Люди веселились. Люди плясали.
Гесл полулежал на диване. В его глазах, как в зеркале, отражалось все происходившее в зале.
Вот он увидел родинку на крупном носу Нехи. Странно, что никогда он этой родинки у нее не замечал. Он заметил, что на жилете рыжего Нохема не хватает пуговицы.
Потом он увидел нового жильца со своей молоденькой женой. Они украдкой целовались.
И не удивительно, что Гесл Прес вдруг начал думать. Он вспомнил, как целовал он Ципочку во дворе, сидя на бревнах.
Он начал отыскивать глазами Ципочку. Но ее здесь не было. Она, должно быть, в одной из боковых комнат.
Он встал, вышел в коридор, заглянул в одну, в другую комнату, пока не очутился у двери самой дальней комнатушки, откуда послышался ее смех.
Он резко открыл дверь.
В глазах у него потемнело. Но какую-то десятую долю секунды он все же видел. Да, десятую долю секунды он определенно видел, а то почему бы у него в глазах потемнело.
И в эту десятую долю секунды он ясно видел, ясно как солнечный день, ясно как личико Ципочки, он ясно видел, что Ципочка сидела на коленях у Тимохи и Тимоха одним поцелуем покрывал чуть ли не половину ее плеча.
Тихо.
Прес стоял с широко раскрытыми глазами, а Тимоха чувствовал себя неловко. Нет! Он не считал себя вором. Нет! Тимоха вовсе не знал, что он ворует, и если бы он даже знал, это его тоже не касалось бы. Девушку, знает он, целуют, но печати не остается. Нет! Он легко смотрел в широко раскрытые глаза Гесла, но тишина становилась ему в тягость.
И он буркнул:
— Ну, чего уставился? Думаешь — кино будет?
От слов Тимохи Гесл очнулся. Ему показалось, что он кричит громовым голосом:
— Какое тебе дело до этой девушки?
Но получилась какая-то тонкая, скрипучая фраза. Между тем Ципочка тихонько выскользнула из комнаты.
Тимоха молчал, не понимая. Он действительно не понимал, но Гесл ему объяснил:
— Девушка — моя, я давно собирался расписаться с ней, слышишь, брат?.. Нечего в чужие сапоги влезать…
Теперь Тимоха все понял. Глаза его чуть не выскочили из орбит, и он выпалил:
— Девушка, говоришь, твоя?.. А знаешь ты хоть, как она выглядит?.. Много ли раз ты ее видел?.. Мне перед тобой нечего стесняться: я нянчился с ней, как с ребенком, ухаживал за ней, а ты говоришь, что девушка твоя… Как же это?..
Тимоха прокричал все это и замолчал. Он был опустошен. Вся лава изверглась, и огонь затих. Он больше не мог наступать. Он понимал, что девушку на двоих делить нельзя, и совсем забрать ее, девушку, нельзя, и совсем оставить ее тоже нельзя. Одному нужно уступить… Но кому?.. А ответа на это у него не было.
Тимоха молчал. Он почти такие же сцены видел в кино, но он никогда не думал, что такое с ним может случиться.
Теперь Тимоха ничего не мог, теперь Тимоха не знал, как ему быть. Две ноги в один сапог, знал он, не влезут. Он вставил ногу, и ему жмет. Гесл, видел он, трясется, и вот-вот вырвется у него вопль. И Тимоха подумал: у Гесла, должно быть, нога глубже ушла в сапог.
Гесл, построивший каменный дом, сам каменной стеной стал ему на пути. Он, Тимоха, почувствовал, что каменная стена преградила ему дорогу, и ему все равно не пройти.
— Ты, может быть, прав, Гесл… я, должно быть, тут лишний.
И еще тише, с болезненно-смиренной улыбкой прибавил:
— Она, должно быть, по твоей колодке… Ну что ж, носи на здоровье!.. А я-то думал, сапог по мне, попробовал влезть.
И Гесл думал, что Тимоха неправ.
И Гесл думал, что Тимоха прав.
И они сидели друг против друга, злились друг на друга, сочувствовали друг другу.
Прес впервые в жизни увидел Тимохину подкладку. Сегодня, когда верх порвался, он вдруг увидел, кто такой Тимоха.
Прес подал ему руку, свою большую руку.
И оба пошли к двери. С одной стороны — зеркало, с другой — окно. В зеркале они увидели друг друга. И им неловко было друг перед другом. Они повернулись к окну. И от окна уже не в силах были оторваться.
Они смотрели расширенными глазами.
Во дворе при свете красных, синих, желтых, зеленых лампочек гуляла Ципочка с сыном Диванчика.
Он, Диванчик, вел под руку их Ципочку, родную, кровную Ципочку. Да, этого и Тимоха не ожидал.
Он не мог поднять глаза, он еле-еле шевелил губами:
— Ну, Гесл?.. Ты построил дом… Забрал его у Диванчика… Мы все забрали у буржуев… Так вот приходит такой Диванчик, буржуйский сынок… Он ей, должно быть, булавки покупал золотые… Она это любит… И она к нему пойдет, Гесл…
— Пусть идет к нему, нам она не нужна, слышишь, Тимоха… Нам все будет принадлежать, все, что нам нужно. Вот мы взяли дом и превратили его в куколку. Красивую куколку мы из него сделали… Но все, что нам не нужно, мы отбрасываем. Тряпье мы отбрасываем, понимаешь?..