Полноценным и честным свидетельствам вырвавшихся на Запад заключенных не верили. Вайсберг так и пишет в своей книге:
«Я знаю, что я стану предметом нападок тех, кто сделали своей профессией защиту системы всеобщего обмана. Я знаю, что подобно всем моим предшественникам, я стану объектом бессовестной клеветы. Я не могу избежать этого, потому что нет законных средств для доказательства того, что я говорю правду. Советские карательные органы освобождают своих заключенных без бумаг и документальных свидетельств. Но История дает правде оружие, которого она лишает ложь. Ложь существует во множестве обличий, правда только в одном. Несколько сот человек выехали из СССР одновременно со мной. Некоторые из них, возможно, умерли или снова попали в тюрьму, но другие остались, наверное, в живых и пользуются свободой. Я не знаю, где они сейчас, но в один прекрасный день они также могут заговорить. И они скажут то же, что говорю я, и содержание их свидетельств подтвердит правдивость моего рассказа».[1154]
5. Последний и наиболее спорный из наших первоисточников — свидетельства лиц, имевших доступ к политической и полицейской информации. Сюда относятся несколько книг особого рода.
В тоталитарном государстве проблема научного доказательства принимает специфические формы. Официальные заявления власти не заслуживают в нем доверия, потому что многие из них совершенно очевидно лживы. В результате, правдивая информация просачивается лишь в форме слухов.
Новейшие советские признания подтверждают, что утечка даже самых секретных данных продолжалась и в самом 1937 году; это видно хотя бы из того, что насильственный характер смерти Орджоникидзе не остался тайной даже для низовых партийных работников, как и для нескольких эмигрантов, появившихся в то время на Западе. Разумеется, не всякий слух верен и не все, что передается из уст в уста — правда. В политической информации самый верный, хоть и не безупречный, источник — слухи на высоком политическом или полицейском уровне. Один из ярчайших примеров — нашумевший в свое время очерк «Московский процесс» (Письмо старого большевика). Это «Письмо» впервые появилось в номерах от 22 декабря 1936 и 17 января 1937 г. меньшевистского «Социалистического вестника», выходившего в то время в Париже, а затем было перепечатано отдельной брошюрой в 1937 году в Нью-Йорке. Его автором оказался потом (оставшийся поначалу анонимным) Борис Николаевский, никакой не старый большевик, но старый меньшевик, работавший некоторое время после Октября директором Института Маркса и Энгельса и сохранивший, кроме того, свои еще дореволюционные связи кое с кем из большевиков. Рыков, например, приходился ему шурином. А с Бухариным, когда тот приезжал в Европу в 1936 году, Николаевский имел несколько встреч. Бухарин и послужил источником для описания определенных настроений в партии, как они поданы в очерке. Большая часть информации Николаевского, однако, и, в частности, все места, оценивающие положение в конце 1936 года, опираются на другие источники — главным образом, на сведения, полученные от Карла Раппопорта, известного французского и русского коммуниста и друга Ленина. В господствовавшей в то время обстановке, более свободной, чем в последовавший период сталинщины, разговоры и настроения, имевшие место на довольно высоком уровне старого состава партии, могли просочиться в этом виде за границу, что, впрочем, повторилось и при Хрущеве. «Московский процесс» не должен, конечно, расцениваться как первоисточник; используя его, мы старались не забывать, что это информация из вторых рук.
Неплохим предварительным критерием для оценки такого рода сведений может служить вопрос о том, кто таков автор — реальная личность или просто имя на обложке (не забудем, что даже в ученых кругах Запада необъяснимым успехом пользуются порой книги вымышленных авторов); затем важно выяснить, подтверждаются ли сведения автора другими — в особенности более поздними — свидетельствами и созвучны ли они политическим и общим условиям времени. К лучшим и наиболее верным источникам следует отнести те, которые стали предметом упорной и ожесточенной диффамации и личной клеветы против автора (что со сталинской точки зрения вполне понятно). Так, например, книга «Я выбрал свободу» Виктора Кравченко в широчайших кругах изображалась как фальшивка организаторов холодной войны (термин «холодная война», как порой и теперь, употреблялся для обозначения не какой-либо определенной международной политики, а лишь нежелательной руководству КПСС элементарной гласности вокруг определенных фактов и убеждений); полился поток голословных нападок на личные качества автора. Кравченко дает не так много интересующих нас сведений, хотя его вторая книга «Я избрал правосудие» — отчет о его процессе против французского коммунистического журнала «Леттр Франсэз» — полезна тем, что содержит свидетельские показания ряда бывших заключенных, многие из которых без этого, несомненно, остались бы неопубликованными.
Другой автор, тоже ставший объектом упорной травли — это Вальтер Кривицкий, для нашей работы полезный, хотя и не столь важный источник. У него есть недостатки. Во-первых, его память (или его способность сопоставлять свои воспоминания с опубликованным материалом) оставляет желать лучшего. В результате, его рассказ страдает порой «хронологическими провалами». Это значит, что совершенно верная информация смещается у него во времени. Это обычно можно исправить. Во-вторых, близость В. Кривицкого к подлинным источникам сведений не так уж велика. И, наконец, особенность, которая, между прочим, мало отмечалась исследователями: Кривицкий очень следит за тем, чтобы вместе с теми или иными действиями правящей клики не выдать и подлинной государственной или военной тайны. Кривицкий покинул советскую службу 5 декабря 1937 года, этот момент позволяет провести грань между сведениями, полученными им непосредственно из источника, и позднейшими спекулятивными построениями.
Более крупный работник НКВД, Александр Орлов, занимал в свое время должность заместителя начальника экономического отдела ОГПУ и поддерживал тесные сношения с определенным числом руководящих работников карательных органов — в частности, с Мироновым, одним из ближайших помощников Ягоды по подготовке процесса Зиновьева. Его книга, неудачно названная «Тайная история преступлений Сталина», представляется нам достойным большого доверия источником, во всяком случае, примерно до конца 1937 года, т. е. до времени последнего возвращения автора в Советский Союз. Орлов покинул советскую службу 13 июля 1938 года. Правда, его ближайшие товарищи по работе в НКВД были к этому времени давно уже вычищены, а немногие пережившие чистку, во-первых, едва ли продолжали говорить с ним откровенно и, во-вторых, едва ли могли добиться полноценной информации от новых хозяев террористической машины. Помимо этих двух фактов, проявившихся в убывающей степени подробности и уверенности в сказанном, свидетельство Орлова отлично выдерживает проверку. (Мне удалось, например, с помощью одного коммуниста из Восточной Европы, незнакомого с книгой Орлова, проверить два из описанных им незначительных, но характерных фактов, касающихся знакомых моего собеседника). А недавно целый ряд описанных у Орлова фактов, как, например, подробности самоубийств начальника Горьковского областного управления НКВД Погребинского и начальника политического отдела Украинского НКВД Козельского, подтверждены в Самиздате.[1155]
Другой источник, хорошо выдерживающий сопоставления с позднейшими свидетельствами, — это все, что написано бывшим крупным советским командиром Александром Барминым.
Свидетельства ряда других эмигрантов не столь солидны. С одной стороны, положение их авторов в советской жизни не поддается полноценной проверке, и их личная близость к событиям представляется преувеличенной; с другой стороны, невозможно проверить всю предлагаемую ими информацию — порой входящие в нее отдельные сведения не совпадают или плохо увязываются с другими источниками; впрочем, вполне возможно, что в силу недостаточной посвященности в кухню партийной политики, они просто передают слухи, распространявшиеся в более наивной среде. Сюда относится верная или искаженная передача рассказов, услышанных в тюрьмах и лагерях от людей, по всей вероятности, ближе стоявших к политике того времени. Значительная часть этих сообщений лишена познавательной ценности, но среди них есть книги, содержащие зерна подлинной информации; они, по меньшей мере, точно передают слухи, не противоречащие установленным фактам и дающие порой дополнительные сведения. Я пользовался иногда такими сведениями, отмечая их словами «как говорили» — в тех случаях, когда объективная вероятность и отсутствие оснований для фальсификации оправдывали в моих глазах это использование.