Интервьюер: А вот после того как вы вернулись уже, после войны, когда уже казалось, что начиналась мирная жизнь, не было ощущения, что готовится новая война? Как вот… у вас по ощущениям?

Информант: Нет. Люди просто приходили… у всех была такая надежда вот, что что-то вообще в жизни так изменится, что как было — даже вот этот страх, который был, аресты, там вот до войны же это все было, вот, 37-й год, 38-й.

Интервьюер: И у вас было?

Информант: И у нас было, да. Двух… маминого брата забрали и тети Лелиного мужа. И они вернулись уже как бы с амнистией, уже из Сибири, там, с Дальнего Востока, где-то… Один был, дядя Юра, он же ЛИИЖТ кончал, и он строил дороги там. Главным инженером он там работал. Вот. И жена его, тетя Таня, туда ездила, жила там с ним какое-то время. Вот. А второй был хозяйственный работник где-то в парторганизации здесь, ну, в общем, такой. И кто-то сказал, что вроде он анекдот какой-то рассказали. В компании. Ну там достаточно было словесного доноса и все. И их забрали. И бабушка от этого умерла, потому что она ходила как бы к ним на свидание, не разрешали свидание там все это, в общем. Она заболела и умерла тоже, перед войной как раз они… и умерла, наверное, в 39-м году. Вот. Хоронили ее. А они так вот вернулись уже в 50-х годах где-то, когда вот была вот эта снята, все, все это, в общем. Требовали от них признаний всяких. Они ничего не подписывали, вот. И так…

Интервьюер: Когда после войны или во время войны, открываться, стали открываться первые выставки о блокаде, музей в Соляном переулке?

Информант: В блокаду нет. Это же… музей блокадный открылся после, после войны же все это было.

Интервьюер: Экспозиция в 44-м году, первая экспозиция. Потом здесь, в Соляном переулке в 45-м году

Информант: А, это уже да, нет, мы туда еще не ходили. Не ходили, не ходили. Хотя ведь я говорю, много было и вещей, таких вот.

Интервьюер: А ВЫ Сохраняли ИХ, ЧТО ЛИ?

Информант: Было, да. А потом вот уже переезды все эти. То один там капитальный ремонт, переехали, то в другое место переехали, то еще куда-то. Многое, в общем, терялось в процессе этого. Ой, Танечка, я интересно расскажу, когда мы жили напротив цирка, в этом вот, мансардах-то там, там же было как. Ну вот кто, значит, с капитального ремонта переезжал туда, переезжали, а там жили студенты. Вместо общежития, не было для всех и там очень много было комнат, наверное, комнаты четыре или пять, и там жили студенты. Ребята такие хорошие. И вот они же жили на стипендию, естественно, тоже кушать хотелось и все, а у нас квартир там как бы много было, у них когда кончались деньги, они открывали, значит, комнату, садились на пороге, играли на гитаре и пели. И мы им все что-то несли покушать. Вот это вот я помню. Вот. То есть вот жили мы дружно, несмотря на все эти самые, не было никаких подлостей, ничего вот в своей жизни я ничего этого не помню, не знаю, потому что все очень как-то старались помогать друг другу. Вот даже и все тяжело жили — и все равно. Все равно все помогали. Даже праздники у нас после войны, вот мы жили когда на Чехова, все справляли на кухне этой. Всей квартирой. Пекли. Кто что делал. Ну вот так как-то. Все дружно. И эта традиция сохранялась очень долго. И вообще, даже потом вот многие на пенсию уходили, пенсии были очень маленькие, там сто с чем-то… то есть, ну я не знаю даже, да, 130 рублей как-то там, 150 рублей. Очень маленькие. Заплати за квартиру там за все, оставалась… то есть люди жили впроголодь и на пенсии. Ну и мы старались тоже как-то помогать друг другу. Знаете, такого человека навещали, привозили там ему картошечки, селедочки, там еще чего-нибудь. Человек так вот, ну, в общем, я говорю, была такая взаимовыручка все-таки. И все время наши, вот оставшиеся в живых родственники, всегда помогали друг другу. Всегда. И были очень дружные мы, ребята, все вот. Я одна сестра была, все были братья. Вот. И обязательно, любой день рождения, все собирались. Все взрослые и дети. Ну вот. И потом уже взрослые как-то уже там старенькие стали, дети все собирались. Ну потом переженились, уже все как-то так вот все. Это уже немножечко стали ходить… но все равно собрались. Собрались. И вот этот Виталик, вот младший, художник[132], вот. Ну о нем, его многие знают. Вот особенно, он даже, вот эта выставка на Охте была, семерых, что ли[133]… Семь художников там было таких, там, значит, Ватенин был, Егошин, Крестовский, (…)[134] еще женщина. В общем, театральный художник был, короче говоря. Вот эту выставку там ругали, ругали и ругали, и вот с этой выставки все началось. Вот там его акварели были, конечно, замечательные акварели у него. Потом посмотрите. И это… в общем, мы ходили вот, мы жили этим. Выставки, театр, в кино ходили. Тогда, чтобы попасть в кино, надо было попасть в «Октябрь» на Невском, или в «Колизей», или в «Аврору» вот. То есть надо было… или в «Титан», надо было отстоять такую очередь и зимой. Стояли люди. Вот. Так вот до Литейного по Невскому, потом по Литейному вот очередь была почти до Куйбышевской больницы. В несколько рядов. Все стояли, ничего. А билет покупали — все такие счастливые. Идешь, на следующий день могли даже купить билет. Потому что на этот-то, конечно, уже не было, кончались. Продавали на следующий. Вот. И когда идешь уже домой, к тебе: «Лишнего билетика нет? Лишнего билетика нет?» И в театр точно так же. То есть люди вот жили этим. Как там. Собирались. Покушать там соберешь что-то, а дети особенно, в школу я бегала после войны в этих — были такие туфельки парусиновые черненькие, лодочки. Вот, мы их называли прюнелевые или плюнелевые, что-то я уже не помню, ну в общем. И зимой, и в школу бегали так. Ничего. А потом как-то мне… Давали потому что ордера очень редко. Там, на обувь, на что-то. Один дадут на семью. А кто, что. Мне как-то достались от брата, ему не подошли это, ботинки мальчишеские. Я ходила в школу в мальчишеских ботинках и очень была счастлива. (Смеется.) (Нрзб.) Ну, в общем, я — ботинки.

Интервьюер: А вот заговорили о кино, а вы помните, много ли было фильмов о блокаде и смотрели ли вы эти фильмы? Как вы на них реагировали?

Информант: Тогда было… Тогда было очень много фильмов, но про войну не очень много было фильмов. Не очень. Это все пошло уже позже. Уже в 50-е там где-то годы, вот. Даже «Жила-была девочка»[135] в конце 40-х, наверное, это был фильм. Потому что в то время люди уже некоторые, некоторые уже жили же хорошо, уже многие оставались, что греха таить, в городе. Квартиры открытые все. Некоторые так ходили, некоторые… Ведь меняли хлеб на что-то, на вещи, на золото, на какие-то драгоценности. А вот если мы уж уезжали, рояль… мебель никому не нужна была как бы, а рояль вот за пол-литра вот этого спирта или водки, а потом поменяли на хлеб. Как-то вот так вот. А другие этим пользовались. Вот. (Звонит телефон.) Вот. В общем, вот так вот все. Очень было трудно. Были фильмы у нас, очень много было фильмов трофейных. Вот трофейных. И тогда люди соскучились во время войны, ничего же не было, ни кино и театры… Хотя, я помню, в блокаду как-то под Новый год, по-моему, была елка в театре Музкомедии[136]. Вот. На Итальянской теперь. И там давали что-то нам, ребятишкам, какие-то гостинцы, какие-то, что-то вкусненькое давали. Вот это я запомнила, один раз было. Вот такой, как бы подарочки. А так не было. И после войны люди, конечно, потянулись, хотелось что-то вот такого приятного, посмотреть вот трофейные фильмы эти, все мы фильмы смотрели. И наши фильмы потом были, цветных еще не было фильмов. Цветные появились позже. Ну вот. Но мы, конечно, переживали, плакали всегда, когда вот смотрели вот эти… ревели. Я же до сих пор, когда по телевизору иногда передают вот эти, я не могу, у меня слезы катятся, не могу смотреть. Потому что когда это пережил, то воспринимаешь это через все пережитое, а не просто когда со стороны. Потому что я помню, когда я второй раз смотрела «Жила-была девочка» фильм, сидели мы с мамой, мы с ней рыдали, мы не могли с ней сдержаться. Мы сдерживались, но… А сзади кто-то смеялся. Кому-то это было весело, смешно. Хотя нам это было непонятно. Но мы не озлоблялись, ничего, (нрзб.) просто. А так, все по-разному, конечно, реагируют. Кто-то, может, и неплохо жил. Было и такое.