— Товарищ старший лейтенант, к вам тут просится гражданин Тюриков, — казенным голосом отрапортовал Витя Наумец. Он, видно, дежурил.

— Кто? — недоуменно переспросил Чумаков.

— Тю-ри-ков, — по слогам продиктовал Витя. Потом раздалось невнятное бормотанье — Наумец объяснялся с посетителем.

— Сварщик он, говорит. Сварщик.

— Ну, пусти сварщика, — сказал Чумаков.

Среди тех, кто уже был у него на беседе, Тюрикова не значилось — это Чумаков помнил точно. А фамилия была знакомая, где-то попадалась уже. Чумаков торопливо пролистал списки и нашел Тюрикова уже в самом их конце, на последнем листе: учебные курсы ПТТУ — Приморского трамвайно-троллейбусного управления. Мастера Кононенко, Тюриков, Ваксберг.

Стук в дверь был уверенный и четкий.

— Войдите.

При виде вошедшего Валерий автоматически встал. В дверях стоял огромный, метра под два, а то и за два, здоровенный мужик с буйной седоватой шевелюрой, с широким и крупным лицом, изрезанным полосами морщин. Морщины текли на этом загорелом лице как реки. Лоб пересекала отчетливая белая полоса — Тюриков и летом ходил в кепке, ее и держал сейчас в ручищах. Двух шагов ему хватило на то, чтобы пересечь комнату. Остановившись у стола, сварщик вытянул вперед здоровенную — в две чумаковских — ладонь.

— Тюриков Александр Сергеевич. И голосочек был подходящий как труба.

— Чумаков. Старший лейтенант. Садитесь.

Тюриков с опаской оглядел стул, сел осторожно, и стул под ним взвизгнул жалобно.

— Жидковата меблишка у вас, — сказал сварщик.

— Рассчитана на средний вес. Ничего не поделаешь.

— У меня как раз и есть средний. Ровно сто. — Когда сварщик улыбался, морщинки двигались, разбегались по лицу.

“Симпатичный мужик, — подумал Чумаков. — Ну ладно, пусть освоится”.

Но Тюриков был еще и деловой мужик.

— Я вот что… — Он положил кулак на стол, и Чумаков снова поразился силище, которая так и перла из сварщика. — Я слышал, вы тут сейфами интересуетесь, автогенными аппаратами… Нет секрета?

— Ну, секреты у нас всегда есть, — уклонился Валерий. — А вам кто, собственно, сказал?

— А меня Гвоздь прислал. Гвоздиков Петр Анисимович. Вы его вызывали. Был он у вас.

Чумаков оставался серьезным, и Тюриков понял его:

— Он меня предупредил, что это у вас секрет, так что вы не волнуйтесь. Гвоздь — старик серьезный, хотя и зануда редкая. Но зря он болтать не станет.

— И вам, значит, сказал не зря?

— Ну, уж наверное, не зря, раз я пришел. — Теперь и сварщик был серьезен. — Только мне надо бы тоже эту коробку посмотреть.

— А в чем дело — вы можете объяснить?

— Знаете, — сварщик запустил ручищу в шевелюру, — я ведь еще и не решил, есть ли дело-то. Лучше я гляну сперва.

— Ну, пожалуста. — Чумаков подошел к стоящим в углу кабинета сейфам, накрытым клеенкой. Все равно собирался он вызывать и этого Тюрикова, и предъявлять “работу”, так что днем раньше, днем позже — значения не имело.

Тюриков только присвистнул, увидев развороченные огнем стенки железных ящиков, шагнул поближе, нагнулся, легко повернул руками одну из тяжелых коробок, пригляделся внимательно, провел пальцами — темными, загрубелыми — по оплавленному металлу. Потом осмотрел и второй сейф. Лицо его было серьезно и грустно. Вернувшись к столу, Тюриков снова с осторожностью уселся и сказал, разводя руками:

— Да, Гвоздь — старик приглядчивый.

Чумаков терпеливо ждал. И тогда сварщик сокрушенно вздохнул:

— Ну, пишите. Это, конечно, моя работа.

Вот тут Валерий остолбенел. Если уж на кого-то не был похож сварщик Тюриков, так это на преступника, да еще пришедшего с повинной. Быть того не может…

— Давайте-ка помедленней, — сказал Чумаков. — С самого начала и толком.

— Ну, толком так толком, — согласился сварщик. — Значит, тут дело такое. Пришел ко мне вчера Гвоздиков Петр Анисимович. Я как раз руки мыл, обедать собрался, его, конечно, сразу к столу, но дед отказался, и пошли мы с ним разговаривать. Я удивился — уже лет пять его не видел, а вот он меня разыскал. Ну, сели, я ему предложил выпить по маленькой — он раньше любил, но тут тоже отказался, и я уже понял — дело, значит, важное.

— Петр Анисимович меня еще пацаном ремеслу учил — на ЗОРе, на заводе Октябрьской революции, знаете?

Чумаков кивнул: знаю.

— Он сейчас, наверно, самый старый остался из прежних мастеров, таких больше и нет. Характер у него, конечно, тяжелый, но дело знает как никто. Он даже в Англию ездил на какой-то конкурс, медаль оттуда привез и письмо ихнего министра, что ли. Сильно гордился. Он и Останкинскую телевышку варил. В общем, что говорить… Хотя теперь уже старый совсем и рука не та.

Тюриков говорил все это, а Чумаков наблюдал за ним с тревогой. Признание сварщика было так неожиданно, так не вязалось со всем, что раньше думал об этих взломах Валерий, теперь он даже надеялся — еще минута—другая, и недоразумение разъяснится…

— В общем, сидим. И он мне прямо излагает: серьезнейшее дело, Сань. И толкует: вызывали в милицию, вели разговор. Уголовный розыск не шутки. Показывали два сейфа распоротых. И на сейфах тех, Сань, это он мне говорит, твоя рука.

Я, конечно, смеюсь. Откуда моей руке на сейфах да еще в милиции, а он глядит на меня пронзительно, словно сам уже следователь на старости лет, и чешет: ты ж меня знаешь? Ну, говорю, знаю. Вот ты перед тем, как разрез вести, маленькое окружье делаешь — словно металл пробуешь. Так? Ну, так, говорю. Ты же сам и учил. Во! — он говорит. Я же и учил. И тут аккуратность, точность такая, что спутать нельзя ни с кем. Если б я, говорит, не знал, что это ты, я б подумал, что это я сам резал. А нас — таких, только двое. Я да ты, Сань. Вот и подумай теперь, как тебе быть. Я ему говорю: дядь Петь, ты в уме ли? Ты меня сколько лет знаешь? А он мне свое: вот потому и пришел к тебе, что знаю. Потому ничего там в уголовном розыске не сказал, а решил сперва с тобой повидаться. И по всему городу искал тебя в свои семьдесят пять. Это, он, значит, на совесть меня берет. — Тут Тюриков неожиданно улыбнулся, и лицо его стало таким радостным и светлым, что Чумаков растерялся еще больше.

— А он мне всю главную идею выкладывает. Иди, говорит, Сань, в милицию. Иди сам, а не пойдешь, тут уж мне придется. Распрощались мы с ним, нехорошо, надо сказать, простились, потому что я тут как дурной был — и смеяться смеюсь, и старик вроде серьезно говорит, хоть, наверное, совсем из ума выжил. Сел я обе дать, а потом меня как осенило. Ну а сегодня уж освободился с работы и вот сразу к вам.

— К нам — это понятно, — сказал Чумаков. — Так это вы резали эти сейфы?

Тут уж Тюриков растерялся, но взял себя в руки и сказал гудящим своим басом:

— Резал, конечно, не я. Но рука тут и вправду как моя: Гвоздь прав. Так что я знаю, кто это резал. И аппарат даже этот знаю. Наш это был аппарат.

— Чей — наш?

— Ну, наш — с курсов.

— А сейчас он где?

— А черт его знает. Сперли его. Украли то есть.

— Когда его украли? Кто?

— Кто — не знаю. Хотя могу догадываться. А украли в прошлом году. В конце июня. Сразу после выпуска и стащили.

— После какого выпуска? — Чумаков понимал уже, что значит для следствия этот сварщик.

— У нас трехмесячные курсы, — как малому ребенку, объяснил ему Тюриков. — Каждые три месяца — выпуск. В конце квартала. Вот в июне выпустили очередной набор, а аппаратик и пропал.

— Хорошо. К этому мы еще вернемся, — сказал Чумаков. — А чья же это, по-вашему, рука. Кто это резал?

— Ну, подписку дать, что это он резал, я, конечно, не могу, — сказал сварщик. — Мало ли какие бывают совпадения. Что ж сразу на человека клепать! Вот и Гвоздь ошибся. Но похоже — его это работа. Больше некому.

— Подписаться, значит, не можете, а похоже? Так? — Чумаков не выдержал, улыбнулся.

— Выходит, так, — бухнул Тюриков. — Раз я говорю — так и есть. У нас ведь не только наши — трамвайщики, к нам и с других предприятий шлют на курсы. Вот получил я в марте прошлого года сборную группу в девять человек. Четверо наших, пятеро сторонних. Нормальная группа, ребята все взрослые — уже после армии. А один парень был — прямо талант. Три месяца отзанимались, всем второй разряд, а его я хотел на третий. Мы обычно выше второго не даем — пусть им потом производство разряды повышает, если фонд зарплаты есть. Но тут я сам сказал — не ниже третьего, иначе уже не по совести. А он мне говорит: дядь Саш, мне не надо, пусть как всем. Ну, не надо — так не надо.