— Хто идёт? — послышался оклик часового.

— Атаман, — отвечал Разин.

— Пропуск?

— Кагальник.

Разин шёл дальше. Видны уже были очертания городских стен, и длинная чёрная тень тянулась от крепостной башни с каланчою.

— Славен город Москва! — глухо донеслось с каланчи.

— Славен город Ярославль!

— Славен город Астрахань!

Это перекликались часовые на стенах города. И Разину вдруг ясно представилось, как эти города, которые теперь славят часовые, будут его городами, особенно Москва. И он вспомнил маленькую келейку в монастыре у Николы на Угреше и Аввакума, прикованного к стене этой келейки. Бедно и сурово в келье, только солома шуршит под ногами узника. А там, в городе — какие палаты у бояр! какое убранство на их конях, сколько золота на их одежде! сколько соболей изведено на их шубы, на шапки! И этот город будет его городом! Он станет середи Москвы, на Лобном месте, станет и крикнет, как тогда обещал Аввакуму: «Слышишь, Москва! слышите, бояре!». И услышат этот голос во всей русской земле, за морем услышат!

Из-за обрыва, спускавшегося к Царицыну, осторожно выюркнула человеческая фигура и, увидев при свете месяца Разина, попятилась назад.

— Хто там? — окликнул Разин и взялся за свой персидский нож.

— Васька-Ус, — был ответ, — а в придачу — Кагальник.

— А! это ты, старина? — удивился Разин. — Што полуношничаешь?

— Не спится, атаман, дак робят проверяю.

— Каких ребят?

— Часовых… Который из них задремит — я того и сменяю.

— Как сменяешь?

— Вот этим самым ножом. — Васька-Ус показал широкий нож, на котором видна была свежая кровь. — Который часовой меня не окликнет и я подкрадусь к ему — тому прямо нож под микитки — и баста! Уж тот што за часовой, к которому подкрасться можно — последнее дело: я того и сменяю. Я всегда так-ту, батюшка Степан Тимофеич. и у меня никогда часовой не задремит — ни-ни! ни Боже мой! Уж это все знают.

— Ну и молодец же ты, Василий Трофимыч! — удивился Разин. — Вот умно придумал! Молодец! Ну, а я не дошёл до этого, не додумался.

— Ничего, атаман, Бог простит, — утешал его разбойник.

— Ну и что ж! сменил кого? — спросил Разин.

— Двух сменил-таки — порешил… Другим наука.

— Ну и молодец же ты! — похлопал разбойника по плечу Разин. — Будь же ты за это моим есаулом!

— А Иван Черноярец што? — удивился, в свою очередь, Васька-Ус. — Не хорош?

— Я его тоже сменил, как ты молодцов, — отвечал Разин.

— А-а! — протянул Ус.

Из оврага, идущего от Царицы, послышался протяжный, очень осторожный свист. Разин отвечал таким же свистом, только два раза.

Из оврага вышел человек в поповском одеянии^[129].

— Здравствуй, отец протопоп, — поздоровался с ним Разин.

— Здравствуй, батюшка Степан Тимофеевич, — отвечал пришедший.

К нему подошёл Васька-Ус и снял шапку.

— Благослови, отче, — сказал он, протягивая руку горстью, как за подачкой.

— Во имя Отца и Сына… — благословил пришедший.

— Ну что, отец Никифор? — спросил Разин. — Уговорил?

— Уговорил — всё готово, хоть голыми руками бери город.

В это время в стане послышались голоса, говор, шум.

— Злодеи! есаула зарезали!

— Это Васькины ребята! Вяжи злодеев! А где Васька?!

— Батюшки! и часовой зарезан!

Разин с улыбкой переглянулся с своим новым есаулом, и они поторопились в стан. Начинало светать.

XXIX. Воевода Тургенев на верёвке ^[130]

Едва первые лучи солнца позолотили кресты и главы царицынских церквей, как казаки двинулись к городу.

Разин и его новый есаул ехали впереди, — Разин с бунчуком в руке, Васька-Ус — с обнажённою саблей.

Разинцы подступали к городу двумя лавами: одна шла к тому месту, где пологий вал и городская стена, казалось, представляли наиболее удобств для приступа, хотя эта часть стены и башни были защищены пушками; другая лава подавалась вперёд правее, к тому месту, которое казалось неприступным и где находились городские ворота, прочно окованные железом.

Разин попеременно находился то в голове правой лавы, то в голове левой.

Воевода Тургенев, недавно назначенный командиром Царицына, и стрельцы, его подкомандные, по-видимому спокойно ожидали приступа, потому что, с одной стороны, уверены были в невозможности взять крепость без стенобитных орудий, с другой — что со дня на день ожидали прибытия по Волге сверху сильного стрелецкого отряда. Тургеневу и другим защитникам Царицына очень хорошо видно было со стен, как Разин разъезжал впереди своей, казалось, нестройной толпы. Тургенев, высокий и плотный мужчина с сильною сединою в длинной бороде, стоял на стене, опершись на дуло пушки, и, казалось, считал силы неприятеля.

— Дядя, — обратился к нему стоявший рядом молодой воин в богатых доспехах, — дозволь мне попужать орла-стервятника.

— Какого это, племянник? — спросил воевода.

— А вон того, что на белом коне, — самого Стеньку.

— А чем ты его попужаешь?

— Вот этой старушкой! — Он указал на пушку.

— Добро — попробуй: только наводи верней.

Молодой воин при помощи пушкарей навёл дуло орудия на Разина. Взвился дымок, и грянул выстрел. Ядро не долетело до цели и глухо ударилось о глинистую сухую почву.

Разин издали погрозил бунчуком.

Правая лава, между тем, достигла городских ворот и остановилась. Разин поскакал туда.

Вдруг в городе, как бы по сигналу, зазвонили колокола во всех церквах. Воевода с удивлением глянул на окружающих.

Со стены, ближайшей к воротам, послышались крики:

— Батюшки! злодеи в городе! — их впустили в ворота.

Действительно, Разин беспрепятственно вступил в город в голове правой лавы: городские ворота были отворены перед ним настежь.

Навстречу новоприбывшим от собора двигалось духовенство в полном облачении, с крестами и хоругвями. Впереди, с Распятием в руках, шёл тот священник, соборный протопоп Никифор, которого мы уже видели ночью около стана Разина. Рыжая, огненного цвета борода его и такие же волосы, размётанные по плечам, горели под лучами солнца, как червонное золото.

Разин сошёл с коня и приложился к кресту. При этом он что-то шепнул на ухо протопопу, и тот утвердительно наклонил голову. Затем стали прикладываться к кресту казаки.

Между тем на площади расставляли столы для угощения дорогих гостей. Сначала робко, а потом всё смелее и смелее начали выходить из своих домов царицынцы и спешили на площадь.

Колокольный звон смолк, и духовенство возвратилось в собор.

Царицынцы со всех сторон сносили на площадь калачи, яйца, всякую рыбу и горы сушёной и копчёной воблы. Мясники резали волов, баранов и тут же на площади свежевали и потрошили убоину. Другие обыватели разводили костры, жарили на них всякую живность и сносили потом на расставленные столы, а с кружечного двора выкатывали бочки с вином.

Всем, по-видимому, распоряжался соборный протопоп, отец Никифор. Его огненная борода мелькала то здесь, то там.

— Ишь как батько-то хлопочет — так и порывается, — судачили царицынские бабы, глазея на приготовления к пиру.

— Да и как, мать моя, не хлопотать горюну? Всё это чтоб насолить супостату своему, воеводе жеребцу, за дочку.

— Что и говорить, милая, дочка-то у него одна, что глазок во лбу, а он, волк лихой, и польстись на девчонку.

— Эка невидаль! девчонка! — ввязалась в разговор Мавра, известная на весь Царицын сплетница. — Онамедни девка сама к яму, к воеводе-то, бегала.

— Плещи, плещи, язва! — осадила её первая баба.

— Не плещу я! а ты сама язва язвенная! — окрысилась сплетница. — Ишь святая нашлась! Сама, своими глазыньками видела, как она, Фроська-то, шмыгнула к нему в ворота — так и засветила рыжей косой.

— Тьфу ты, негодница! Помолчала бы хоша, сама была девкой, — отвернулась первая баба.