Они шли к щиту. Измельчитель хмурился. У щита он потребовал:

— Только так: раньше растолкуй мне все рычажки и стрелки, что к чему. Я мнение свое составил, теперь надо проверить.

Лесков тут же убедился, что «мнение» Сухова было правильно — он хорошо знал, как действует регулятор. И не торопился, повторял в уме показанные ему операции, передвигал рычаги так осторожно, словно мог сломать их поспешным движением: он уважал эти хрупкие и могущественные в своем действии части прибора. Потом Сухов пошел настраивать процесс. И это делал иначе, чем Лесков или Закатов, даже не так, как Алексей. Лесков залюбовался его движениями. Николай словно рисовал картину, а не регулировал мельницу: он, подбегал к ней, вслушивался и всматривался, потом подходил к щиту и передвигал рычаги на миллиметр, на полмиллиметра, касался пальцами, словно мазки клал. И на каждое прикосновение его пальцев механизмы отвечали невидным глазу изменением подачи руды, мельница — неслышным уху изменением шума. Пораженный Лесков видел, что Николай уходит за признанную границу; та самая заветная область — «лезвие ножа» — была у него дальше, они, оказывается, не достигали ее. Мельница работала тяжело, на низком, рычащем басе, гигантские массы песков вздымались из классификатора — мощный, уверенный ход, ровный ход, подлинный максимум был и в этом глухом грохоте мельницы и в песках, что наполняли ее, не забивая, — нужно было удивительно знать процесс, удивительно владеть им, чтобы так его вести.

Николай глядел то на прибор, то на собравшихся возле людей. Он наслаждался своим успехом, теперь все видели его мастерство.

— Толкуй, дядя Федя! — сказал он строптиво: он заканчивал давно начатый спор. — Теперь она, точно, автоматика, когда я ею командую!

Дядя Федя отозвался с уважением:

— Как тебе сказать, Николай? Невредно — одно слово!

Но Николаю не хватало еще одной похвалы его искусству. Он повернулся к Лескову, он улыбался:

— Ну как, начальник, берешь меня взамен своих инженеров? Хороши у тебя помощники, да вот с мельницей не справляются.

Лесков засмеялся и с силой ударил Сухова по плечу — недавний противник превратился в друга.

— Взамен не возьму, зачем — мои инженеры в другом месте понадобятся. А здесь ты первый командир, спорить не буду.

В этот день он не отходил от мельницы — его и появившегося позже Закатова поражал необыкновенный процесс. Когда Лесков наконец ушел, на него в дверях налетела грудью Маша. Он прижал ее к себе, чтоб она не упала. Она не спешила оторваться — он сам оттолкнул ее.

— Простите, я не ушибла вас, Александр Яковлевич? — спросила она радостно. — Я ведь ну просто бомба!

Он ответил, улыбаясь:

— Ну что вы, Маша! А куда вы спешите?

Он с удивлением смотрел на нее. Маша неузнаваемо преобразилась. Она сбросила свою грязную мужскую спецовку, умылась и переоделась. Перед ним стояла невысокая девушка с крепкой и стройной фигурой, в цветастом шелковом платье: — вовсе не девчонка, какой она казалась в цеху. Столкновение взбудоражило ее, она раскраснелась. Поймав взгляд Лескова, Маша сконфуженно рассмеялась; впервые Лесков посмотрел на нее, как полагается мужчине; раньше он разглядывал ее равнодушно, как вещь. Она пояснила:

— Я сумочку забыла на столике у щита.

Он сделал движение уйти, она поспешно воскликнула:

— Вы в город? Подождите меня, я тоже туда!

Он сказал, досадуя, что придется идти не одному:

— Минуту подожду, не больше.

Она крикнула, уносясь вихрем:

— Меньше минуты, вот увидите!

Она и вправду возвратилась быстро. Лесков продолжал удивляться: сбросив спецовку, Маша словно и характер свой оставила в цеху. Она шла рядом с Лесковым непринужденно, весело болтала — ей, очевидно, прогулки с мужчинами были не в новинку. И разговор ее был иной: она не задавала наивных вопросов, не глядела широко раскрытыми глазами, какими в цехе всматривалась в приборы. Лесков ожидал, что будет стеснение оттого, что она идет рядом, он сердился на глупую прогулку. Но стеснения не было, рядом с ним бодро шагала, стараясь попасть в его шаг, женщина, как все другие, к тому же разговорчивая и смешливая. На уклоне он взял Машу под руку, она прижалась к нему. Так они и шли: ему было неудобно отнять руку. Скоро Лескову стала нравиться эта прогулка. Они вышли в пустое время — дневная смена ушла, час служащих еще не наступил, — на дороге им никто не встречался.

— Знаете, я вас боялась вначале, просто ужасно, вы не поверите! — болтала она. — Вы такой невероятный!

— Почему невероятный?

Невероятный! Вы нигде не бываете — ни в клубе, на в кино. Девушки на вас обижаются.

— По-моему, я никого не обижал.

— Ну прямо! Ни на одну не смотрите — разве не обида?

— Характер такой — люблю одиночество.

— Значит, характер обидный. Нет, правда, вам не скучно всегда одному? Я бы умерла, если бы мне всю жизнь только с собой. Что вы делаете, когда вы один?

— Думаю.

— Ужас — столько думать! Откуда так много мыслей взять? А на воскресную экскурсию вы поедете? У нас много с фабрики будет, с медеплавильного тоже.

— На экскурсию поеду.

— И никого не пригласите? Так один и поедете?

Лесков вспомнил, что еще недавно носился с мыслью пригласить на экскурсию Надю. Он проговорил грубо:

— Вас приглашаю — пойдете?

Маша не обратила внимания на невежливый тон приглашения. Она прижалась к Лескову еще тесней, сказала благодарно и радостно:

— Конечно, пойду, обязательно!

Они подошли к стоянке автобуса. Лесков извинился — ему нужно идти в лабораторию. Он уточнил приглашение:

— Встретимся на месте, Маша, в машине. Она проговорила с сожалением:

— Ах, как жалко, что вы на работу: можно бы в кино сходить, пока народу немного!

20

Селиков про себя не раз определял состояние, в котором находился, грустной и выразительной формулой: «Попал в непонятное». Его не отвергали, не высмеивали — только терпели. Селиков растерялся: все испытанные методы обращения с женщинами вдруг отказали. Он на людях тихонько жал Наде руку, она не вспыхивала, как следовало бы, но снисходительно улыбалась и отнимала руку. Селиков победно встряхивал кудрями, она советовала: «Сережа, почему вы не подстрижетесь, зачем вам столько волос?» Провожая домой, он пытался поцеловать ее, она не в шутку сердилась: «Перестаньте, Сережа, я этого не люблю!» Посылая ее мысленно к черту, он решал не замечать ее, но больше, чем на день, выдержки не хватало — Надя при встрече так дружески улыбалась, что он мгновенно таял и забывал о всех неудачах.

Закатову в минуты откровенности — Селиков и раньше делился со своим начальником сердечными делами — он мрачно сказал:

— Черт знает, кто из нас мужик, кто баба. Если судить по одежде, мужчина я, а если по поведению — так она. Удивительно ловко увиливает от прямого ответа! Поверите: до сих пор ничего не добился.

Закатов имел обширные теоретические познания в проблемах любви. Он рассудительно заметил:

— А может, кто-то ножку тебе подставляет, Сережа? Как в смысле соперника? Не поверю, чтобы у свободной девушки твои кудри не котировались!

Селиков промолчал. У него были неясные подозрения. Он несколько раз перехватывал взгляд Нади, бросаемый на Лескова, но признаться, что кто-то, не стараясь особенно, добился у Нади большего успеха, он не мог.

Закатов, увлекаясь, развивал вариант за вариантом:

— Возможно, впрочем, что кокетничает. Есть такая форма завлекания — отталкивать. Безошибочное средство. Требует только терпения и крепких нервов.

Селиков отверг и этот вариант:

— Скажете тоже — кокетничанье! На кого другого, а на Надю это не похоже.

Закатов окончательно остановился на том, что виноват во всем сам Селиков.

— Неправильный у тебя подход, Сережа. Обветшалые методы: пустая болтовня ни о чем, дешевые комплименты, одни и те же прогулки под ручку. Все это, знаешь, безошибочно действовало до пара и электричества. Сейчас даже малообразованные девушки интересуются не только платьями и прическами… Не уважаешь ты ее диплома, Сережа.