— Бутылка моя, Тимофей Петрович! Ну, попало диспетчеру!

Топнув лыжей по снегу, Катя сердито отозвалась:

— Смотрите, вам больше попадет — теперь в мою смену и не звоните. Это еще что такое. — силой взять!

Бес еще бушевал в ней, она стала подбираться к Савчуку поближе. Опасливо оглядываясь на ее грозное лицо, Савчук поспешно удалился к столику. Бегство его немного успокоило Катю. Сняв лыжи и отряхивая снег, она подошла к Наде и похвалилась:

— Что бы я с Савчуком проделала сейчас, если бы он не удрал, — ужас!

Надя пожала плечами: она не любила грубых шуток, всякое проявление силы казалось ей грубостью.

— Знаешь, Катюша, с директором все-таки так нельзя: человек он пожилой и кругом его подчиненные, ему, может, неудобно.

— Ну, прямо! — вознегодовала Катя. — Буду я еще в воскресенье церемонии соблюдать. А как он меня ухватил! Это мне неудобно, а не ему.

К ним подошел улыбающийся Лубянский. Он вежливо поздоровался с Надей, она холодно ответила. Лубянский насмешливо сказал:

— Катя в своем любимом репертуаре: нагоняет страх на начальство. Но, кажется, сейчас и ей досталось — бегать на лыжах труднее, чем ругаться во всю клавиатуру коммутатора… Катя, что у нас сегодня запланировано?

Катя повернулась к нему спиной, но долго не сумела выдержать характер. Сдавшись, она объявила свою программу.

— Сейчас, Георгий Семенович, вы с Сережей постоите в очереди, будем делиться, как медведь с мужиком: нам с Надей вершки — бутерброды, вам корешки — пиво. Потом побегаем на лыжах, а вечером в кино. Билеты — это тоже корешки — доставать вам с Сережей. И дальше десятого ряда не смейте брать: терпеть не могу так далеко!

Программа Лубянскому понравилась. Селиков, не дослушав до конца, побежал в хвост очереди выполнять первый пункт., Катя капризно сказала Лубянскому:

— Почему вы один, Георгий Семенович? У вас же друг есть, ну, тот, с кем вы живете. Вечером обеспечьте его явку в кино. Хочу поухаживать за ним, раз уж он за мной не ухаживает.

Лубянский с сожалением развел руками:

— Боюсь, ничего не выйдет, Катюша. Лесков утром ушел в лабораторию и вернется не раньше полуночи. Этот человек знает лишь одну, но пламенную страсть — любовь к регуляторам. Он явился бы на ваш зов только в том случае, если бы необходимо было заменить вас электронным аппаратом. Рано или поздно он это сделает, так что совсем надежды не теряйте: встреча ваша состоится.

Когда пиво было выпито и бутерброды съедены, Надя неожиданно сказала:

— Я ухожу домой. Вы займитесь лыжами, а я напишу маме письмо, уже неделю собираюсь. И в кино вечером тоже не пойду.

Огорченная Катя напустилась на подругу, Селиков и Лубянский поддержали ее. Надя стояла на своем. Она простилась и ушла, Селиков пошел ее провожать. Лубянский заметил, глядя им вслед:

— Характерец у человека! Знаете, Катя, отчего это? Не может примириться, что ей досталось на собрании. Теперь она не желает даже стоять рядом со мной.

Катя напала на него:

— И правильно делает: ваше поведение отвратительно. Удивляюсь, как я еще выношу вас! Сколько раз обещала себе, что часа больше не проведу с вами!

А Селиков, грубовато прижимая Надину руку, предложил:

— Давайте вдвоем пойдем, Надя. Мне этот ученый тип тоже не очень нравится. Хотите, я достану билет на другой сеанс, чтоб больше с ними не встречаться?

Надя ответила ласково, тихонько освобождая руку:

— Спасибо, Сережа, я не пойду. Мне нужно побыть одной, право, очень нужно.

26

Лескову скоро пришлось с горечью убедиться, что он рано записался в большие начальники. Его снова вызвал к себе Двоеглазов. Разыгралась бурная сцена. Двоеглазов оглушил его единственным вопросом: что останется от планового хозяйства, если каждый руководитель цеха вздумает менять строительные объекты, внесенные в титульный список? Не превратится ли тогда разумная система хозяйствования в анархию, не станет ли она потоком, несущимся без русла по камням и кустам — где как придется?

— Неужели вы не знали, что в соответствии с проектом нами завезено в Черный. Бор электрических регуляторов на девятьсот тысяч рублей? — допрашивал он. — Если вы переходите на пневматику, они становятся не нужными. Куда их прикажете девать? На свалку?

Все это было правильно, азбучно правильно. Обо всем думал Лесков, только не о том, что привезенные электрические приборы надо использовать, иначе пропадали затраченные на них крупные суммы. Он сам был проектировщиком, знал, во что выливается внезапная переработка проекта, когда уже ведется монтаж оборудования. Нет ничего хуже — все летит к черту, люди в отчаянии. И вот подобный же хаос устраивает он сам, Лесков. Он стремится к лучшему. А разве те, что вносят сумятицу в строительство, не стремятся к лучшему? Их, однако, все клянут.

Путаясь в этих противоречиях, Лесков стал оправдываться. Преимущества пневматических регуляторов выяснились очень недавно. Они автоматика, живой организм, организм растет и совершенствуется каждый час и миг, от этого не уйти.

Двоеглазов, улыбаясь, слушал Лескова — улыбка казалась диковатой на его суровом лице. Он наслаждался беспомощностью своего противника. На этот раз хитросплетения Галана не удались. Много вздору внес этот лукавец в душу увлекающегося руководителя лаборатории, самого же главного для него — выгоды — не добьется. Двоеглазов отвечал почти добродушно. Ну, и пусть организм растет и совершенствуется, раз таков его закон. Но пальто этому растущему организму каждый день не покупается, а только раз в год, бывает, и реже. Вот и план — это одежда, растите внутри нее, сколько влезет, а менять ее каждый день никто не разрешит, это по меньшей мере бесхозяйственно. Лесков сумрачно проговорил:

— Стальной панцирь, а не пальто эта ваша одежда: она сковывает движения.

Помолчав, он стал просить у Двоеглазова помощи. Неужели вправду придется монтировать худшие приборы только потому, что они запланированы? Рука просто не поднимается. Он обещает найти применение электрическим регуляторам в другом месте. Ценности эти не пропадут, он ручается.

Если бы Лесков лучше знал Двоеглазова, он не обратился бы к нему с подобной неразумной просьбой. Работники комбината ругались с Двоеглазовым, но не упрашивали его: он мыслил цифрами, а не эмоциями, знал одну логику — установленный порядок. Однако и лев, когда сыт, терпеливо сносит приставания игривого щенка — плановик снисходительно слушал жалобы Лескова, этот горячий человек чем-то ему нравился.

— Я помогу вам, — подвел он итоги. — Если ваша с Галаном пневматика так уж великолепна, пусть Савчук берет ее на свои средства — переведем финансирование из Промбанка в Госбанк. А не убедите его, срочно пишите рапорт в главк. Месяца через два получим ответ. Думаю, с нами согласятся.

Лесков, не заходя в лабораторию, кинулся к Савчуку. Савчук слушал Лескова, чему-то про себя посмеивался, качал головой. Он запросил по телефону плановый отдел фабрики: сколько у них накоплений? Ответ мало ему понравился: он нахмурился. Савчук еще не начал говорить, а Лесков уже потерял надежду — и этот неверный шанс срывался.

— Сложно, друже, сложно, — вздохнул Савчук. — Электрические твои регуляторы по капстроительству проходят, дядя это чужой — Промбанк. А пневматику принять — лишний миллион на свою продукцию. Превысим утвержденную себестоимость — взысканий не миновать.

Лесков молчал. Савчук изъяснялся общепонятным русским языком, все было логично в его доводах. И вместе с тем они казались Лескову — с другой, высшей, как ему думалось, точки зрения — нелепыми. Почему Госбанк — свой дядя, а Промбанк — чужой? Это два кармана одного дяди — государства. А нужное для государства дело можно оплачивать только из правого кармана, чуть переберешь из левого — посыплются наказания.

Савчук продолжал, улыбаясь:

— Горе с этой автоматикой: дела пока от нее — слезы, а неприятностей — вагон. Слыхал о нашем партсобрании? Записали мне, что мало забочусь о новой технике. Позаботься же как следует — за себестоимость накажут. И нельзя не заниматься: если уж на партсобраниях о регуляторах заговорили, словно о подготовке к выборам, значит, точно, их час. Давай вызовем Лубянского, подумаем вместе.