Петербургский немец стал героем другого сочинения Пушкина, важного для его творчества и центрального для «петербургского текста» в целом. Мы говорим, разумеется, о повести «Пиковая дама», написанной в 1833 году и о ее герое, молодом инженере по фамилии Германн. Любопытно, что в первой половине повести немецкое происхождение героя поминается в каждой главе. Так, в самом начале повести, в знаменитой сцене у конногвардейца Нарумова, Германн замечает, что «не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее». Это замечание вызывает улыбку товарищей, и один из них говорит прямо, что «Германн немец: он расчетлив, вот и все!». Во второй главе, мы узнаем из ремарки автора, что «Германн был сын обрусевшего немца, оставившего ему маленький капитал». В третьей главе, он пишет любовное письмо: «… Оно было нежно, почтительно и слово в слово взято из немецкого романа». Со смертью старой графини в конце третьей главы, упоминания о немецком происхождении героя прекращаются. Зато в его облике проступают черты Наполеона. Первым о них говорит тот же Томский, который в самом начале повести напомнил о том, что Германн был немцем. Затем, в той же четвертой главе, автор говорит, уже от себя, об удивительном сходстве с Наполеоном. «Это сходство поразило даже Лизавету Ивановну», – особо подчеркнуто в тексте.

Как видим, немецкое происхождение Германна объясняло для людей, а может быть, и для него самого, присущее ему сочетание холодной расчетливости и умения решительно действовать – но только до смерти старухи. Сразу же вслед за этим в облике героя проявляются черты, присущие решительным и жестоким честолюбцам, а в известном смысле – и людям новой эпохи вообще. Это неудивительно: предмет интереса для Пушкина в данном случае составляла не этническая психология петербургских немцев, но духовный склад только еще появившегося у нас типа людей нового, буржуазного общества. Дальнейшая разработка этого типа, с течением времени вошедшего в силу, была продолжена, с одной стороны, Достоевским в образе еще одного молодого убийцы – Раскольникова, с другой – Гончаровым, в более положительном образе другого «русского немца», Штольца. Впрочем, по мнению некоторых исследователей «Пиковой дамы», национальная принадлежность героя может рассматриваться не только как поверхностная, малозначительная характеристика. Так, Ю.М.Лотман обратил внимание на то, что «… Германн – человек двойной природы, русский немец, с холодным умом и пламенным воображением». Продолжая это наблюдение, мы можем заметить, что Петербург также был «городом двойной природы», сочетавшим немецкую регулярность и русский размах. В таком плане, личная участь Германна отразила будущую судьбу и того города, в котором он попытался помериться силами с судьбой – и потерпел неудачу.

К судьбе города Пушкин обратился в «Медном всаднике» – но прямых указаний, существенных для нашей темы, в коротком тексте пушкинской «петербургской поэмы» практически нет. «Приют убогого чухонца» и шведы, которым собрался грозить Петр I, встречаются уже во Вступлении – но немцам в нем, как и в дальнейшем тексте поэмы, места не нашлось. Оговоримся, что в первой части царь Александр I посылает своих генералов «спасать и страхом обуялый И дома тонущий народ». В четвертом авторском примечании к поэме указано, что речь здесь идет о графе Милорадовиче и генерал-адъютанте Бенкендорфе. Последнее имя принадлежало известному петербургскому немцу. Кроме того, в рукописи поэмы «Езерский», подготовительной к «Медному всаднику», Пушкин точнее определяет национальную принадлежность возлюбленной героя поэмы, несчастного Евгения: «… Влюблен Он был в Мещанской по соседству В одну Лифляндочку…». Вот, пожалуй, и все. О чем же это говорит? Разве о том, что среди приближенных русского царя были преданные ему остзейские дворяне, а среди подданных – остзейские мещанки, многие из коих были совсем небогаты. Кстати, Мещанская улица в Коломне была одним из мест компактного проживания петербургских немцев умеренного достатка.

Немцы в поэме были, действительно, ни к чему. Достаточно и «окна в Европу», через которое они были видны и досягаемы не хуже других. Вместе с тем, немецкая литератера была к тому времени настолько богата, что скрытых перекличек с ней можно насчитать немало. Укажем лишь на одну. Оказывается, сведения о петербургском наводнении 1824 года, которое описано в «Медном всаднике», дошли до Гете – и, более того, произвели на него сильное впечатление. По мнению литературоведа М.Н.Эпштейна, в свою очередь опиравшегося на выводы Б.Геймана, это известие «дало ему творческий импульс для завершения „Фауста“ – подсказало мотив борьбы человека с морем».

Первая часть «Фауста» появилась в печати в 1808 году, довольно скоро приобрела известность у нас и привлекла внимание молодого Пушкина. Известно, что в 1825 году русский поэт написал вариацию на ее темы, в первой публикации озаглавленную «Новая сцена между Фаустом и Мефистофелем». Вторую часть Гете опубликовал гораздо позже, лишь в 1831 году. Было бы вполне естественным, если бы эта литературная новинка, почти сразу дошедшая до Петербурга, привлекла внимание Пушкина и была принята им во внимание при работе над своей поэмой о наводнении. В любом случае, как верно заметил уже цитированный нами М.Н.Эпштейн, «то, что Гете во второй части „Фауста“ и Пушкин в „Медном всаднике“ исходят из одного исторического явления, еще резче выявляет разницу их художественных концепций».

Остзейский текст петербургской литературы

В первой половине XIX века в русской литературе появился ряд историко-авантюрных сочинений, написанных на средневековом остзейском материале. В романтической повести «Гуго фон Брахт», вышедшей из печати в 1823 году, Н.А.Бестужев поведал о благородном эстляндском рыцаре, ушедшем в крестовый поход. По возвращении «к туманным и диким берегам Эстонии», Гуго обнаружил, что вассалы его предали, а эстонские аборигены восстали. Обосновавшись на лесистом острове Эзель (теперешнем Сааремаа), рыцарь стал разбойником и отдался мести. В конце концов герой погибает: «Одни только развалины замка Зонденбурга, будто печать отвержения, посреди цветущей природы, вопиют гласом немолчным свою страшную повесть».

Младший брат писателя, Александр Бестужев, снискавший литературную известность под псевдонимом Марлинский, в 1825 году опубликовал повесть «Ревельский турнир». Текст ее был также насыщен средневековыми эстляндскими реалиями. Автор с большим удовольствием и знанием дела описывал, как толпы рыцарей и мещан заполнили Lang– и Breitstrasse – центральные улицы старого Ревеля (позднейшего Таллина), как влюбленный простолюдин Эдвин, переодевшись, принял участие в рыцарском турнире и одержал победу над всеми. Рыцари отказались признать его победителем: «разве в чем другом, а в тщеславии лифляндские рыцари не уступали никаким в свете и всегда – худо ли, хорошо ль – передразнивали этикет германский». Однакоже члены братства шварценгейптеров («черноголовых») вступились за храброго юношу, избрали его командором, и даже пошли врукопашную. Ведь тогда уж «раздор царствовал повсюду; слабые подкапывали сильных, а богатые им завидовали… Час перелома близился: Ливония походила на пустыню» (рассказ приурочен к XVI столетию). Слава Богу, никто не был убит до смерти. Барону Бернгарду фон Буртнеку все же пришлось, скрепя сердце, отдать Эдвину руку своей прекрасной дочери Минны – королевы турнира.

В написанной в то же время, но фактически дошедшей до читателя в 1827 году повести «Замок Эйзен», Александр Бестужев-Марлинский рассказывал об эстляндском бароне Бруно фон Эйзене. Сходив в Палестину воевать гроб Господень, сведавшись с «египетскими чародеями» – они, по слухам, заговорили доспехи рыцаря – Бруно обосновался в замке Эйзен, близ северного эстонского побережья. Место было удобное: в тридцати верстах на восток – Нарва, «а за ней и русское поле… Как не взманит оно сердце молодецкое добычей? Ведь в чужих местах синица лучше фазана. Вот как наскучит сидеть сиднем за кружкою, так и кинется он к границам русским». Можно было грабить и суда новгородские, шедшие с товарами Финским заливом в Ревель. До поры до времени удача сопутствовала рыцарю, но затем отвернулась. Зря не послушал он чухонскую колдунью, к которой наведался для гадания о будущем накануне одной вылазки. После всяческих романтических похождений, барон умирает, брат-близнец мстит за него, а потом приходят русские и равняют замок Эйзен с землей. В заключение автор подчеркивает, что вся эта мрачная история была извлечена им на свет Божий из хроник ливонских. Что же до камней замка барона фон Эйзена, то из них местные жители сложили церковь. Едучи ревельским трактом, ее можно видеть и по сию пору, напоминает читателю Марлинский: «Это ее глава мелькает между деревьями».