Почему? Потому что для обывателей, «накачанных» реваншистской пропагандой, Кайо — «немецкий агент, орудие в руках Вильгельма» и «враг богатых людей». «Он уверяет, — пересказывал парижские толки Павлович, — и в частных беседах, и на заседаниях совета министров, что Германия — страшно сильная в военном отношении держава и что нужно всё -сделать, лишь бы избежать конфликта с этой могучей страной… Это он с помощью социалистов и немецких агентов занял пост министра финансов, чтобы привести в исполнение свой преступный план и ввести во Франции прогрессивный подоходный налог».

Кайо обещал «набить Кальметту морду», считая того недостойным вызова на дуэль. Генриетта, тяжело переживавшая травлю мужа, решила действовать сама. 16 марта она взяла браунинг, пришла в редакцию «Фигаро», добилась приёма у Кальметта и выпустила в него шесть пуль, четыре из которых попали в цель. Редактор умер в тот же день; позже его назовут «первой жертвой мировой войны». Генриетту арестовали по обвинению в преднамеренном убийстве. Её муж сразу же подал в отставку, собираясь защищать честь семьи и своё политическое будущее. Враги торжествовали: до окончания суда один из двух главных противников войны и реванша выведен из игры. Вторым был вождь социалистов Жан Жоре£. «Жорес и Кайо, — пояснил Павлович, — два самых ненавистных человека во Франции в глазах правых партий. И трудно сказать, кого больше ненавидят некоторые правые элементы — Жореса или Кайо?»

Процесс «второй мадам Кайо» расколол страну на две половины. Большинство сочувствовало ей как женщине, потому что поступок Кальметта был отвратителен с любой точки зрения, но все понимали, что дело не в ней, а в муже и его политической позиции. Из-за этого даже австрийский ультиматум Сербии не имел большого резонанса, хотя биржа отреагировала на него резким падением котировок. Только отказ Белграда, известия об антирусских демонстрациях в Германии и тревога из-за отсутствия в стране президента и премьера составили конкуренцию сенсационному процессу на газетных страницах. В десять часов вечера 28 июля суд присяжных оправдал Генриетту. Манифестации сторонников и противников Кайо переросли в столкновения противников и сторонников войны, которые закончились массовым побоищем и вмешательством полиции. Кайо мог вступить в борьбу за кресло премьера, рассчитывая на поддержку Жореса, который всеми силами боролся за предотвращение войны. Читатель вправе задать вопрос: не слишком ли много места отведено амурным похождениям и скандальному процессу, хотя для других стран в центре внимания были политические и дипломатические интриги? «Дело Кайо» важно по многим причинам. Кампания против него имела политический характер, велась реваншистами и направлялась Пуанкаре и Делькассе. Её целью было лишить Кайо поста министра финансов и вывести его из борьбы за пост премьера, который он мог занять при поддержке палаты депутатов и на котором он был бы практически независим от президента. Кайо предлагал социалистам сотрудничество, вплоть до создания коалиционного кабинета, пост министра иностранных дел в котором занял бы Жорес. Те отказались, ссылаясь на позицию Второго Интернационала[17], запрещавшую социалистам участие в «буржуазных» правительствах. Наконец, травля Кайо была организована с помощью газет, за которыми, конечно, стояли финансовые интересы, но которые во Франции играли несравненно большую роль, чем в других странах.

Развязка скандала совпала с австрийским ультиматумом и реакцией Сербии на него, когда Франция, по замечанию Жоржа Клемансо, осталась «без правительства»: Пуанкаре и Вивиани возвращались из России на броненосце «Франс». В отсутствие президента, премьера и министра иностранных дел кабинет не принимал никаких решений. Оставшийся «за старшего» министр юстиции Жан Бьенвеню-Мартен, не имея чётких инструкций, мог только выслушивать заявления послов и невнятно говорить о желательности «мирного разрешения» конфликта, что породило легенду о его «примиренческой позиции» и разногласиях в правительстве. Пуанкаре определил политический курс, находясь в Петербурге, согласовал его с союзником, и, получая по ходу следования телеграммы из европейских столиц, укреплялся в своём выборе. Военная сторона дела была решена известными нам — но не французским депутатам — конвенциями с Россией и договорённостями с Англией. По возвращении домой 29 июля Пуанкаре и Вивиани немедленно собрали совет министров и отчитались о поездке — фактически о решениях, которые они приняли единолично. Министры не возражали. «Приезд Извольского, — добавил Полетика, — мог только усилить позиции сторонников войны».

За дело взялись военные. 24 июля, после получения австрийского ультиматума и его обсуждения советом министров, глава военного ведомства Адольф Мессими предупредил начальника генштаба и главнокомандующего на случай войны Жака Жоффра о возможности вооружённого конфликта. 25 июля начались приготовления к мобилизации; два дня спустя вступило в силу «положение об угрожающей опасности». 29 июля британский военный атташе Генри Ярд-Буллер подвёл итог: «Все предварительные меры, предшествующие мобилизации, выполнены, и теперь остаётся лишь нажать кнопку, чтобы были призваны необходимые запасные. Все офицеры и солдаты, находившиеся в отпуску, вернулись или возвращаются к своим воинским частям так быстро, как только возможно. Офицеры генерального штаба завалены работой и не могут отлучиться со своих постов».

Немцы тоже не спускали глаз с французов, но их впечатления были иными. Сводка за 28 июля — день, когда был оглашён вердикт суда по делу мадам Кайо, — гласила: «Париж совершенно спокоен, печать поразительно умеренна. О мобилизации нет и помину». 29 июля в Берлине заволновались, предупредив, что Германии придётся объявить «состояние угрозы войны». Вивиани заверил немецкого посла в том, что «до мобилизации ещё далеко», а Извольского — «в решимости действовать в полном единении» с Россией. Через несколько часов, т. е. в ночь с 29 на 30 июля, посол проинформировал Вивиани, а военный агент Алексей Игнатьев — военного министра, что Петербург отверг германское требование о прекращении военных приготовлений, и потому «нам остаётся только ускорить вооружения и считаться с вероятной неизбежностью войны», как телеграфировал ему Сазонов.

Речь шла о всеобщей мобилизации. После совещания Пуанкаре, Вивиани и Мессими в Петербург полетела телеграмма на имя Палеолога (копия в Лондон) о том, что «французское правительство готово выполнить все союзнические обязательства». Сазонов успел узнать о ней от посла перед поездкой к царю 30 июля. Получив согласие монарха на всеобщую мобилизацию, он известил об этом Янушкевича и посоветовал тому «сломать свой телефон». Отдавая вынужденную дань идеологической риторике, Полетика сделал вывод: «Телеграмма Палеологу является важным моментом в истории вступления империалистической Франции в войну. По существу она означала решение французского империализма ввязаться в войну во что бы то ни стало. Поэтому все события, происходившие в Париже после принятия решения, зафиксированного в телеграмме Палеологу, являются событиями скорее технического, чем принципиального характера». В тот же вечер были мобилизованы войска прикрытия — пять армейских корпусов, или четверть всей армии. Приказ расположить их в 10 км от германской границы трактовался как проявление миролюбия и стремление избежать провокаций, однако за ним стояло давление… промышленников-металлургов, боявшихся за свои заводы в приграничной зоне.

31 июля Жоффр потребовал объявления хотя бы частичной мобилизации. Министры согласились, получив сведения о состоянии «угрозы войны» в Германии и вступлении австрийских войск в Белград. В 7 часов вечера к Вивиани явился немецкий посол Вильгельм Шён с ультиматумом. Правительству предлагалось в течение 18 часов дать ответ, «намерено ли оно остаться нейтральным в русско-германской войне», поскольку Берлину «придётся» объявить мобилизацию, а это «неизбежно будет означать войну». Премьер заявил, что не имеет сведений о всеобщей мобилизации в России, а только о «мерах предосторожности», поэтому «не хотел бы совершенно отказаться от надежды избежать крайностей» и обещал ответ к следующему утру.