Поспешно поднявшись из-за импровизированного стола, подполковник с такой силой ударился головой о потолок, что, казалось, зашевелился накатник. За потный воротник посыпалась земля.

— Ух ты, черт! — выругался он, поправляя фуражку, а оказавшись на улице, быстро оглянулся вокруг, посмотрел на небо, неожиданно звездное после такого пасмурного, дождливого дня. Воздух стал чист, прозрачен. Вокруг слышались тихие команды, приглушенные выкрики. По скрипу повозок и шуршанию солдатских сапог нетрудно было понять, что полк начал выдвижение на маршрут…

9

За все время службы в госпитале, вплоть до разгрома немцев на Курской дуге, Анна Павловна и думать не могла о свободном времени. Теперь же, когда поток раненых несколько уменьшился, она нет-нет да и уходила ночевать в свою комнату в городе.

…Стоял теплый августовский вечер. Дома Анна Павловна случайно увидела себя в небольшом, вмазанном в стенку зеркале. В первое мгновение она ужаснулась: на нее смотрело бледное, усталое лицо уже немолодой женщины. Но больше всего ее поразили губы — они были плотно сомкнуты в твердую линию. Горе, которое она носила в себе все последние годы, изматывало нервы, опустошало сердце.

Горько усмехнувшись, Анна Павловна отвернулась от зеркала. Ей стало невыносимо грустно. Жаль себя, что ли? «Сколько было разбито светлых надежд, сколько мечтаний и стремлений не сбылось», — вздохнула она, но постаралась избавиться от подступавшего горького чувства. Ей это в какой-то мере удалось. И вероятно, потому, что из прохлады тенистого двора послышался задорный девичий смех, а откуда-то издалека, со стороны городского парка донеслась веселая музыка. И неожиданно для себя она улыбнулась, включила свет и снова подошла к зеркалу.

Тонкие, чувствительные пальцы хирурга скользнули по блестящей глади стекла, и Анна Павловна увидела свое лицо совсем иным. Она поняла, что безобидное озорство во дворе и музыка сделали свое. Теперь на нее смотрела совсем другая — помолодевшая, улыбающаяся женщина. «Еще вроде и ничего. Не совсем подурнела… Взглянул бы сейчас Ванюшка, обязательно нашел бы ласковое слово, подбодрил бы. Любил он меня нежно, всей душой. Да быстро все рухнуло», — снова загрустила она. Ложась в постель, Анна Павловна заметила пробивавшееся сквозь пелену легких облаков мерцание далеких звезд, а незамолкающие звуки музыки продолжали напоминать о разрушенном счастье. Впервые за годы войны подумалось: «Надо хотя бы немного разнообразить свою жизнь, находить время для общения с людьми и вне службы. Вот же играет музыка, видно, не пустуют и кинотеатры. А я? Забыла даже, когда в последний раз фильм смотрела. Стыд!»

Несмотря на усталость, Анна Павловна уснуть не могла, все думала о муже, а когда наконец задремала, ее разбудил несмелый стук в дверь. Узнав по голосу няню, она поняла, что в госпитале случилось что-то серьезное и ей надо спешить туда. И она не ошиблась. Няня сообщила, что привезли партию раненых, среди которых один, раненный в голову, начал буйствовать, требуя начальство.

— Вот и послал дежурный за вами, — тяжело дыша, торопилась старушка. — Иди, говорит. Не сладить нам без Анны-то Павловны. Вот и бежала. Ой! Положили его одного в резервную палату, что в самом конце. Сам длинный, бровастый. Говорят, подполковник.

В воображении Анны Павловны сразу возник Дремов, причем таким, каким она его себе представляла все эти годы, каким она его видела очень часто и перед сном, и во сне. «Да! Это — судьба! Привезли его!» — мелькнула в голове мысль, и ноги сами понесли. Через полчаса она уже была в госпитале. А там, не заходя в кабинет, поднялась по мраморной лестнице на третий этаж, где в конце длинного коридора находилась маленькая одиночная палата, считавшаяся резервной.

Распахнув дверь, Анна Павловна бросилась к койке, на которой лежал раненый. Из ее уст уже вырвалось «Ваня…», а когда поняла, что это не Дремов, онемело застыла. Лишь спустя какое-то время ей удалось заглушить так не вовремя пробудившуюся, долго и тщательно скрываемую от всех душевную тревогу.

На койке лежал, сбросив одеяло, человек сильного телосложения. Его огромная спина занимала всю ширину кровати, а сильная мускулистая шея виднелась из распахнутой рубашки, словно корень могучего дерева на размытом берегу. Голова раненого была забинтована.

Анне Павловне не хотелось расставаться с мелькнувшей было надеждой на встречу с мужем. И перебороть себя ей удалось с большим трудом. Наклонившись к раненому, она сдержанно спросила:

— Мне сказали, вы чем-то обеспокоены?

— А, — недовольно отозвался раненый. — Из-за пустяка запрятали в госпиталь. Но имейте в виду, как только немного отойду — никто не удержит меня здесь. Сбегу…

«Надо прежде всего успокоить его, помочь расслабиться», — подумала она, а посмотрев в поданную сестрой карту, продолжила мысль:

— Вы, Александр Акимович, не волнуйтесь. Учтите, что к больным, настроенным оптимистически, и выздоровление приходит гораздо быстрее, чем к нытикам. Хочу надеяться, что вас мы отнесем к числу первых. Так ведь? — улыбнулась она одними губами.

Подполковник устремил на нее взгляд, и Анна Павловна заметила в его больших глазах искорки еле уловимого удивления. Можно было подумать, что он увидел знакомого человека, но не мог вспомнить, где с ним раньше встречался.

Взгляд подполковника не застал Анну Павловну врасплох. Напротив, она где-то глубоко в душе обрадовалась, что ей удалось выиграть этот важный психологический поединок, тем более что он начался при самых необычных обстоятельствах. Анна Павловна участливо спросила:

— Вы к нам прямо с поля боя?

— Да, из боевых порядков полка, — ответил подполковник сдержанно, как бы извиняясь за первоначальную неучтивость.

После ухода Анны Павловны подполковник Черемных так и остался лежать на спине с открытыми глазами. Сон как рукой сняло. Перед глазами замелькали события его прошлой, довольно запутанной жизни. Вспомнились ошибки молодости, неудачно сложившаяся семейная жизнь, неприятности по службе. Но, как и всегда, больнее всего ранили душу воспоминания о досрочном откомандировании из Испании. «Раны на теле заживут, пусть они даже когда-то заноют, но та, сердечная, которая была получена в конце тридцать седьмого, не заживет никогда. Будет кровоточить до последнего вздоха. И ведь все по мягкости душевной. Как только стало ясно, что могут измять и затоптать, следовало отбросить к черту всякую сентиментальность, не жалея правдолюбца, убрать его с пути. Когда там, у моста, закипел огненный ураган, было достаточно лишь одного патрона. Кому пришло бы в голову? Пойди разберись… Так нет! Дрогнула, проклятая. — Он нервно сжал кулак, ударил по оголенному углу кроватной сетки. — Слюнтяй!»

Переборов вспыхнувшую злость, подполковник заключил: «Впредь надо быть умнее. Возможно, удастся хотя бы кое-что наверстать».

Окрепнув в первый десяток дней, Черемных еще через неделю поднялся и проводил большую часть времени на воздухе. Ни с врачами, ни с сестрами у него больше не бывало никаких инцидентов. Все обходилось миром, по-доброму. Но кроме этих, так сказать, внешних изменений, в подполковнике произошло и нечто такое, что могло быть подмечено лишь глазом опытного врача. Он успокоился, повеселел, но о быстрейшей выписке из госпиталя уже и не заикался. Анна Павловна не могла не отметить и того, что Черемных в последнее время стал все чаще попадаться ей на глаза. При каждом удобном случае он старался сказать «милому доктору» что-нибудь приятное.

Такие мимолетные объяснения казались Анне Павловне навязчивыми, но вскоре она к ним привыкла и даже поверила в их искренность. «Да. И чистые и благородные, и меня даже влечет к нему. В нем есть что-то такое необычное, и он становится мне в какой-то мере симпатичен, — думала она и тут же задавала себе вопрос: — Но разве это влюбленность? Когда влюбилась в Ванюшку, так сердце трепетало, было готово вырваться. Теперь оно не трепещет. Ноет, вроде бы стало ему тесно в груди. Не любовь это, нет! Как ей поместиться рядом с кровоточащей раной? Как истомилась я! Как изболелось мое сердце!»