– Когда я стану императором, я приглашу тебя написать мой портрет с короной и в мантии, – сказал наследник. – Тут я получился каким-то хилым ребёнком.

– Не выдумывай, ты очень даже представителен.

– А ты попроси дядю Гришу подрисовать тебе усы и плешь, сразу сделаешься солидным, – услышанным всеми шёпотом сказала Анастасия.

– Вы, дядя Гриша, очень милостиво отнеслись к моему бедному носу и, кажется, подрастили его, – заметила Ольга. «Мама получилась красивее всех», «Машины блюдца» просто очаровательны», «Лицо папа похоже на икону», «Жаль, что я не позировал вместе с Джоем. Собачья морда украсила бы картину».

– Григорий, вы нас очень обрадовали, – ласково улыбнулась императрица. – Мы пригото вили вам скромные подарки. Вот, я связала вам шарф. «Вы любите Пушкина, примите сборник его стихов», «Это кисти и краски», «Это мазь для губ, чтобы не трескались»…

Великие княжны подходили к Григорию, клали на стол подарки. Алексей подарил складную бамбуковую удочку. Одна Анастасия оставалась сидеть на месте.

– А что ты, Швибз, подаришь дяде Грише? – шепнула Ольга.

– А-а, я, – Анастасия стрельнула глазами в мать. – Мы с папа дарим тебе, дядя Гриша, пожизненную пенсию.

– Платить будет Швибз, из личных своих денег, – не улыбнулась вместе со всеми Ольга.

…После обеда Григория вызвал к себе министр двора и объявил, что государь жалует его пожизненной пенсией в 25 рублей золотом ежемесячно. Также своим царским указом обязывает самарского губернатора пожизненно обеспечить художника летним и зимним выездом. Летом в одноконной коляске, зимой – в одноконных санях.

Когда Григорий вернулся в комнаты, его ждал посыльный с запиской: «Милый, дорогой, приглашаю тебя в гости. Сильно жду и радуюсь. Распутин Новый».

– Знаем мы этот адресок, на Гороховой, вашество… господин-барин, – косясь на небывалого седока, извозчик-лихач шлёпнул буланого рысака вожжиной по крупу – пролётка покатила по мостовой. Стёпка в новом, подаренном Григорием, пальто с меховым воротом расставил локти пошире, приосанился. Не от кабака, чать, от царского дворца отъезжали.

– Вы, господин-барин, какого же разворота будете? – спросил, отпыхиваясь, извозчик, когда они со Стёпкой занесли Григория на второй этаж.

– Крестьянин я из села Селезнёвка Бузулукского уезда, – улыбнулся Григорий.

– Вот те на, – расстроился извозчик. – Я его как господина-барина на второй этаж заволакивал, а ты, выходит, простой обдёргыш!

– Ну, ты! Таким словом ударять, – взъерошился Стёпка.

– А кто ж он? Обдёргыш и есть. Руки-ноги с корнем повыдерганы!

– Котях ты лошадий, вот ты кто, – осердился Стёпка. – Григорий Никифорович патрет самого государя-императора рисовал. И он его наградой наградил. В кандалы тебя, хомяка, мало заковать за такие обзывательства.

– Больно-то не ширься. Щас слобода дадена всех ругать. – Они стояли грудь в грудь, как два петуха.

– Покличу щас городового, он тебе накладёт свободы взашей!

– Ты поезжай себе, мил человек, – поклонился извозчику Григорий. – Верно ты сказал, обдёргыш я от рожденья.

– Это ты меня прости, Христа ради, – оборо-тясь к Стёпке спиной, низко поклонился Григорию извозчик. – Хошь, плату назад возьми… А то этот мурластый навалился, – извозчик ткнул рукавицей в Стёпку, затопал по лестнице.

– Вы тоже к Григорию Ефимычу? – спросила всё это время стоявшая у стены молодая женщина с широким крестьянским лицом в зелёном закрытом платье. Это была Акилина Лаптинская, одна из почитательниц Распутина, выполнявшая роль секретаря. Она оглядела их тёмными живыми глазами:

– Народу нынче пропасть. Вам тягостно будет дожидаться. Пожалуйте в приёмную.

Она повела рукой в сторону большой комнаты, полной людей самых разных сословий. Перед окном спиной ко всем стояла дама в искристой собольей накидке. У закрытой двери, куда входили посетители, топтался облезлый чиновник, кашлял в чернильный кулак. Поодаль на стуле с красной спинкой, уперев ладони в колени, восседал купчина, поводил по сторонам рачьими глазами.

Обращал на себя внимание заросший седым мхом монах в линялой рясе. Заложив руки за спину, он окаменело лип к стене. Толклись и шептались несколько мещан. Две-три сереньких побитых молью дамы ели заплаканными глазами заветную дверь.

Стёпка помог Григорию одолеть порожек в приёмную. Тут дверь напротив растворилась, следом за посетителем вышагнул невысокий мужик. На нём была голубая шёлковая рубаха, перехваченная узким пояском, тёмные, заправленные в лаковые сапоги штаны. Чёрная большая борода и расчёсанные на стороны волосы оттеняли бледное, без кровинки, лицо. Его глубокие тёмные глаза светились большой внутренней силой. Посетители сгрудились вокруг, загородив его от Григория.

– Батюшка, спаси, – опередив других, кинулась к нему нервная дама в облезлой лисьей шубе, запричитала: – Отец родной, выручи, век Бога молить… Муж помер. За учёбу сына нечем платить. Из училища выгоняют сироту…

– Ты, матушка, мокроту не разводи. Вот что, – Распутин полыхнул глазами на купчину. – Дай мне денег.

– Мы… да мы с нашим всем желанием, – засуетился купец, вытянул из кармана сюртука бумажник. Торопясь, двумя пальцами стал вытягивать банкноты. Протянул Распутину. – Орефьевы мы, батюшка, Орефьевы.

Распутин скомкал банкноты в горсти, сунул ком в руки просительнице, лисья шуба замахала рукавами. – Батюшка, да чем, как… отдавать?

– Бери, пока дают. Учи сына. – Старец обернулся к купцу. – Не знаешь, куда товар сбагрить?

– Истинно, батюшка. Кожами амбары забил под крышу, а спросу нету. Подсоби. А мы завсегда…

– Вон дверь, иди туда. Симанович, – крикнул Григорий Ефимович. – Кто главный по интендантству насчёт солдатских сапог? Узнай, а я тогда записку черкану. Да гляди, купец, чтобы разум твой в копейку не ушёл. Остановился против чиновника с убитым лицом:

– Скажи, пусть больная молится святой Ксении.

– Откуда вы узнали, что мою жену зовут Ксения? – в смятении спросил чиновник в спину отошедшего от него Распутина.

– Ну что скажешь? – Остановился тот перед посетителем в монашеском одеянии.

– На все прошения отказ пришёл. На тебя, отец Григорий, вся надёжа осталась.

– Расстригаетесь, опосля опять проситесь. Шатания в вере. Господа гневите. Не буду больше никому в глаза за тебя лезть!

– Оклеветали, напраслину возвели, – загундел монах.

– Если в тебе любовь есть – ложь не приблизится. Иди с Богом.

Дама в собольей накидке у окна под взглядом Распутина занялась румянцем. Сплетая пальцы со вспыхивающими кольцами, зашептала нервно и сбивчиво: «Муж подозрениями мучит… выйти из положения. Ваше слово святое…».

– Я раз на вокзале с одним монахом чай пил, – перебил её Григорий Ефимович. – Он всё мне: «святой, святой», а у самого за ножкой стола бутылка с вином спрятана, – ударил кулаком в раму. – Допытываешься, а у самой под столом бутылка с вином. От меня на свидание с судариком своим собралась…

Дама, запылав лицом под вуалью, выбежала из приёмной. На полу у окна шмотком пены белела оброненная ею перчатка.

Гриша стоял, привалясь спиной к стене, оглушённый всем, что видел и слышал. Всем существом он ощущал силу, исходившую от Распутина. Эта магнетическая сила разливалась по приёмной, будоражила людей.

– Ты, родная моя, не унывай, – ласково говорил тем временем Григорий Ефимович, склоняясь над старухой с заячьей губой. – Уныние – грех. Скорби – чертог Божий. Они ведут к истинной любви. Поверь мне: твой трудный час на земле – сладкая минута на небе. И Христос, милая, страдал, и при кресте тяжела была минута. И крест Его остался на любящих Его. Молись и радуйся, милая, что не оставил Господь тебя скорбями. Будет тебе утешение…

И тут Распутин заметил стоявшего у стены Григория, бросился к нему, пал перед ним на колени, поцеловал троекратно.

– Вот ты какой, ладный да складный. Милота ты моя светлая, – приговаривал он ласково.

– Чудак ты, право, как на Пасху целуешься, – засмеялся Гриша, удивлённый и смущённый радостью Распутина.