До заветного института оказалось десять минут езды. Огромная колонна хирургического корпуса, мне показалось – этажей двадцать, была темной. Свет горел только на самом верхнем этаже, в оперблоке, и внизу, в холле. Двери были закрыты.

Я остервенело жал на звонок. Звонок послушно громко звенел. Сквозь модерновые двери были видны стулья, красивый новый аппарат- кардиостимулятор и пустой стол дежурного персонала. И ни одной живой души.

- С-с-сука, да что же это такое?

Я посмотрел на часы. Оставалось двадцать пять минут. Оформить бумаги, переодеть, поднять в оперблок, осмотр анестезиолога… А оперировать когда?

Питерская бригада, явно испытывая незаслуженный стыд, металась вдоль здания, пытаясь найти боковой вход. Нашли. Закрытый. Я оглянулся вокруг. Дверь в соседнем корпусе была открыта. Забежал туда, растолкал спящего вахтера. Через 07 заказал срочный разговор с родной больницей. Соединили почти сразу. Объяснил ситуацию дежурному, попросил связаться с Екатериной. Да, понятно, что она уже давно дома. Только для хорошего начмеда в сутках тоже двадцать четыре рабочих часа. Катька прикроет, найдет этого козлиного академика.

Когда я вернулся, у запертых дверей ничего не изменилось. Питерская фельдшер жала кнопку беспрерывно гремящего звонка, мать девочки и два водителя пытались что-то разглядеть в пустом холле.

Я секунду подумал.

- Мужики, идите сюда.

Водители подошли.

- Включите-ка ребята, обе сирены. И гудите, пока я вам не махну.

Лица водителей посветлели. Питерский весело засмеялся:

- Сейчас эти козлы у нас проснуться!

Сирена – это сигнал тревоги для человека. Когда слушаешь сирену внутри машины, это терпимо, хотя и вызывает напряжение. Когда она воет над головой на улице – это страшновато. Когда две сразу – это непередаваемо. Питерская сирена была более-менее мелодичная, наша гудела гораздо гнуснее. Две вместе выли, не совпадая по частоте, создавая в резонансе адскую какофонию страха. Не просто страха. Ужаса.

Через минуту у меня заболел желудок, все тело дрожало, как на морозе. Я увидел, как завибрировали дверные стекла, почему-то вспомнил стены Иерихона, разрушенные звуком израильских труб, взглянул вверх, и мне показалось что дрожит все, и стены хирургической башни вот-вот рассыплются.

Через пару минут наверху раскрылось окно и из него показалась рожа в белом колпаке. Рожа, как в немом кино, страшно гримасничала и махала пухлыми ручками. Я махнул рукой, и постепенно стало тихо. Остался только звон в ушах.

- …тите хулиганить! Тут больные спят! …ицию вызову! – донеслись наконец вопли с верхнего этажа.

- Не приедет твоя милиция, можешь поверить. А я сейчас снова буду гудеть! И буду гудеть, пока не откроете! Рано вы свой публичный дом закрыли!

Я повернулся к машинам и дал отмашку. Знакомый дикий звук вновь заполнил вселенную. Опять заболел желудок. Ленинградская фельдшерица беззвучно смеялась, закрыв уши ладонями. Потом поднялась на цыпочки и крикнула мне в ухо, показывая пальцем наверх:

- Смотрите, доктор, у нас аншлаг!

Это действительно был аншлаг. Башня Мерлина на глазах оживала: одно за другим вспыхивали окна, и в каждом маячило несколько лиц. Стали зажигать свет и в соседнем корпусе. В холле показались две бегущие фигуры, причем с каталкой. Видимо, Екатерина тоже времени зря не тратила, разбудила академика.

Двери открылись, сирены стихли. Не тратя время на выяснение отношений с чужим персоналом, мы в темпе переложили Ленку на их каталку. Медсестра из приемного отделения взяла у Лиды капельницу, другая – термоконтейнер с оторванной рукой.

- Ребята, у вас пятнадцать минут.

Я бросил на Ленкины ноги, накрытые простыней, листок направления.

- Документы у матери. Побежали!

Открылись и медленно закрылись двери лифта. Холл снова опустел. Облегченно пересмеивались, стоя рядом водители «Скорых». Наш дедушка взял у питерского беломорину и неумело мял ее в пальцах. Фельдшера по-женски ловко наводили порядок в салоне нашей машины.

Стало зябко.

Ну, вот и все. Можно расслабиться и дремать до дома.

- Стойте! Подождите!

Я обернулся. Каталка с Ленкой снова была в холле. Рядом качалась полная фигура матери, волоча по кафельному полу синий порванный бахил. На улицу выбежала молоденькая медсестра. Очевидно, у мужчин не хватило смелости.

- Вы понимаете, академик не дождался. Сказал, что все равно уже поздно, и час назад домой уехал. У него день рождения сегодня… - медсестра заискивающе заглядывала в лица окруживших ее людей, стараясь не смотреть на каталку.

- Он сказал, чтобы на Байкова везли, в ЛИТО. Там ждут, операционная готова.

Я отвернулся. Поймал тяжелый взгляд питерского водителя.

- Сколько до туда?

Он помолчал.

- Через весь город. На другой конец. Час, если повезет.

- Поехали. Быстро поехали. Грузите, чего встали?

***

Мы доехали за сорок восемь минут. По дороге я понял, что такое езда без правил. Правда, в то время машин в Питере было гораздо меньше и дорогу «Скорой помощи» уступали по определению, но все равно драйв был редкостный.

Буханка перед нами неслась, не снижая скорости, пролетая светофоры на красный, перепрыгивая поребрики и трамвайные рельсы, ныряя в какие-то проходные дворы, обгоняя справа и слева по тротуарам, под «кирпичи» и по встречной. Наш дедушка держался достойно: машина как приклеенная висела на хвосте «буханки» с нехорошим интервалом в один корпус, повторяя все ее сумасшедшие маневры.

Через сорок восемь минут мы подъехали к приемному отделению ЛИТО. Здесь нас ждали. И не сонные равнодушные медсестры, а целых четыре травматолога во главе с длинным худым профессором. Ждали на улице, прячась от дождя под козырьком пандуса. Не успела машина остановиться, они сами открыли дверцы, выкатили носилки с бледной, цвета простыни, Ленкой, один подхватил бутылку капельницы, профессор придержал двери и – вся процессия исчезла. Измученная мать девочки едва успела прошмыгнуть за ними.

Через минуту профессор вышел.

- Кто привез?

- Я.

- Заходите, расскажите анамнез. Где конечность?

Я вытащил из машины термоконтейнер и зашел в приемное отделение.

Профессор внимательно слушал мой доклад, одновременно разглядывая покрытую изморозью бледно-голубую руку.

- Сейчас снимки сделаем, потом решим. Результат скажу минут через тридцать. Подождете?

- Конечно!

Я вышел на улицу. Обе машины стояли рядом, как две усталые лошади, хорошо выполнившие свою работу. Люди окружили меня.

- Не знаю. Через полчаса скажут, после рентгена.

Я посмотрел на питерский экипаж.

- Спасибо, ребята. Очень помогли. Езжайте отдыхать.

Питерские переглянулись. Фельдшер плотно сжала бледные губы.

- Мы подожжем.

Водитель улыбнулся.

- Солдат спит, служба идет. Потом поможем вам на московскую трассу выбраться.

Я дремал, сидя в приемнике. Можно было бы красиво, как Хемингуэй, написать: «Ему снились львы». Но ни львы, ни медведи мне не снились. Снилась всякая хрень. Наконец из боковой двери вышел профессор. Я все понял без слов, по выражению его худого усталого лица.

- Поздно… Ампутированная кость начала деструкцию. Пятна остеопороза по всем сегментам. Будем оформлять культю на уровне ампутации. Мать оставим с дочерью.

Мне стало зябко и как-то мерзко внутри. На этом экзамене я получил двойку.

- На сколько я опоздал?

Профессор жестко посмотрел мне в глаза:

- Вы опоздали на полтора часа.

***

Я плохо помню обратную дорогу. Помню, что сидел в какой-то подсобке на станции Скорой помощи, пока водитель и анестезистка Лида отсыпались в машине. Мне принесли жидкого чая, поставили вазочку с мелким сухим печеньем: бегемотики, зайчики и еще какие-то советские животные. Во рту помойный вкус бессонной ночи, сигарет и поражения.