Эта реальная история, которая произошла в конце советской власти. В то время у нас не было демократии и свободы слова, гомосексуалистов и тунеядцев сажали в тюрьму, а укравших у государства больше ста пятидесяти тысяч расстреливали. Вместо свободы жить на улице и ждать прибавку к пенсии в мусорном баке, у нас было бесплатное образование и – бесплатная медицина. Вот про медицину и будет этот рассказ.

После окончания института я работал травматологом в межрайонной ЦРБ. Мы обрабатывали практически всю острую травму пяти окружающих районов, кроме особо сложных вариантов. Например, реплантация оторванных конечностей - это был уже не наш уровень. Таких пациентов мы возили в Ленинград. Обычно сопровождающим врачом отправляли меня, просто потому что я был самым молодым в отделении. Так и в армии за сигаретами и водкой отправляют салабонов. Тем более, что GPS-навигаторов и мобильной связи тогда еще не было, а я, свозив пару раз сложный пациентов в Ленинград, дорогу запомнил и помогал нашим водителям не заблудиться в чужом городе.

Руку Ленке оторвало в 12.35.

Был конец сентября, и школьники помогали убирать картошку в родном колхозе. К концу дня картошка с поля была собрана, уже собирали ведра, но транспортер картофелеуборочного комбайна еще работал, засыпая в бункер последнюю партию. Одна картошина упала с ленты на землю. Лена была девочка аккуратная – она подняла картошину и положила ее повыше. Рукав куртки затянуло в шкив, и через минуту в бункер вместе с картошкой упала оторванная выше локтя правая рука.

За рычагами комбайна сидел отец Лены.

Я в тот день работал в поликлинике. Прием уже заканчивался, когда меня позвали к телефону в регистратуру.

– Доктор, там начмед звонит, что-то срочное.

Чего хорошего можно ждать от начальства, когда оно срочно ищет тебя под конец рабочего дня, да еще в субботу? Я спустился на первый этаж без особого энтузиазма и далеко не бегом.

Кличка, или, как сейчас модно говорить «позывной», нашего начмеда была «Екатерина». Не за имя (звали ее Валентина), а за внешнее сходство с императрицей, за железный характер и головной мозг, которого хватило бы на пять-шесть обычных людей.

– Где вас черти носят? Бросайте прием и пулей в операционную!

Ну, вот, думаю, радости полные штаны. Принял с утра вместо сорока двух по норме восемьдесят человек, только собрался обедать…

– Ну, и что у вас там за геморрой?

– Это у вас, доктор, геморрой. А у нас травматическая ампутация руки у девочки семнадцати лет.

Моя расслабуха испарилась, как будто ее и не было.

– А я зачем? Культю дежурный обработает… Реплантация?

– Да. Руку привезли. Давай быстро, надо оценить рану и состояние руки – возможно пришить или нет?

– Отмойте физраствором и упакуйте в лед, и в полиэтилен. Только не в морозилку, держите просто в холодильнике. И пускай пока аккуратно ПХО раны культи сделают, с хорошим гемостазом – жгут срочно снять! Реаниматорам скажите, чтобы не кровь, а эр. массу лили. Если придется везти, мне надо, чтобы они гемоглобин задрали, как у альпиниста, до 150-160.

– Давайте. Ждем.

Я вернулся в кабинет, быстро переоделся и короткими перебежками рванул в больницу, на ходу отковыривая присохший к ногтю гипс. Ходу быстрым шагом было минут двадцать пять. «Дурак, надо было Скорую взять! Но зато хоть проветрюсь по дороге».

В голове еще мелькали отголоски обычного субботнего приема: мелкие переломы, ожоги чаем, разбитые похмельные физиономии. Со злорадным удовлетворением вспомнил, как закрыл больничный местному поэту. Поэт был нагловатым сорокалетним мужиком двухметрового роста с повадками гомосексуалиста. На жизнь он зарабатывал одами к юбилеям местным и областным партийным бонзам, а для души пописывал плохо рифмованные пейзажные зарисовки, оставляющие во рту пошловатый привкус спитого чая. Я снял поэту гипс и немедленно закрыл больничный, объяснив, что сломанная нога стихи писать не помешает, поскольку, на мой взгляд, это можно делать и лежа. Поэт возмущенно ухромал жаловаться, но начальство в субботу уже ушло на рынок, и возмездие мне было отсрочено.

Я даже засмеялся, представляя нашего местного Державина, рифмующего очередные «выросла морковь» и «к Родине любовь». Правда, погорела моя завтрашняя охота, и жена еще на сутки останется одна, с детьми, грызущей обувь собакой и уже неделю протекающей раковиной на кухне…

В оперблоке было привычно светло, стерильно чисто и уютно. Пахло гибитаном, ритмично хлопал аппарат ИВЛ, поднимались вверх пузырьки газа в испарителе аппарата. Деловито скользили по кафельному полу сестры, переговариваясь в полголоса. В этом храме не принято громко говорить и кричать. Здесь всегда тихо. Из предбанника вкусно пахло щами, и я почувствовал, что хочу есть. Санитарка баба Феня, ровесница больницы и большая язва, мирно шлепала шваброй по кафелю. Это был мой мир. Передний край, где круглые сутки люди боролись с болезнями и смертью.

Баба Феня принесла мне бахилы и чистую маску.

– Мыться будете?

– Символически. Мне только глянуть одним глазом.

Я быстро вымыл руки.

– Где она?

– Четвертая гнойная.

В четвертой гнойной операционной так же мирно хлопал аппарат ИВЛ. В головах накрытого стерильной простыней тела пациентки дремал на табуретке анестезиолог, операционная сестра позвякивала инструментами, хирург Сашка Хачатрян сидел на подоконнике, держа перед собой накрытые стерильной салфеткой руки.

Я поздоровался. Хачик показал мне культю. Рана, аккуратно стянутая направляющими швами, была ровная, свежая, почти не кровила

– Кость покажи… Давай вот этот шовчик снимем, натяжение большое. Рентген культи делали?

– Да. – Саша ослабил шов, - я смотрел: выше осколков нет, перелом почти поперечный.

– Ладно, все, вроде, хорошо. Руку покажите.

– Баба Феня! Принеси руку из холодильника! На верхней полке.

– Не кричи, соколик, я уже, - баба Феня из-за Сашиной спины протягивала мне завернутую в полиэтилен бледно-желтую руку.

– Положите на стол и разверните. Два пинцета мне. Хирургических…

Рана была ровная, чистая. Торчащий в центре обломок плечевой кости был розовый и с кровяной росой.

Я с уважением повернулся к Хачику:

– Обрабатывал?

– Ну, да, конэшно!

– Это ты Катьке посоветовал реплантацию?

– Ну, да, я. – Сашка покраснел так, что было видно даже сквозь маску. – Молодой же еще совсем, обидно, да? – как всегда армянский акцент усиливался, когда Сашка нервничал.

– Молодец, Санька, красавиц! – Может, что и получится.

Начмед ждала в предоперационной, пила чай и смотрела старенький черно-белый телевизор. На экране прыгала и пела какая-то попса.

– Можно делать, рана ровная и аккуратная. Санька молодец!

– Не Санька, а доктор Хачатрян, – автоматически поправила меня Екатерина, неподвижным взглядом продолжая смотреть сквозь мельтешащую попсу, - сколько времени у нас?

– Уточните, когда с институтом созвонитесь. Я думаю, около пяти часов. Ехать до Питера три… ну, два тридцать с мигалкой. Добавьте час по Питеру. И водителя дайте хорошего, я плохо город знаю.

– Час на организацию… Идите, Александр, домой, быстро обедайте и пулей обратно.

– Да мы здесь его накормим, - вмешалась в разговор баба Феня, - давайте серых щей налью, доктор?

– А жену мою кто предупредит? Телефона-то дома нет, – я вздохнул, представляя себя реакцию жены. Очередной выходной в одиночестве. Жена моя выросла младшей дочкой в большой семье. Жили они в курортном городе. Старый сад во дворе их дома заканчивался обрывом – а внизу было море. В саду между старыми яблонями цвели магнолии, за городом, в лесу, больше похожим на парк, можно было увидеть пятнистых оленей. В доме всегда было многолюдно и весело, младшую дочь любили и баловали.