— Что ж ты с этим делать хочешь? С луны деньги удить? — засмеялся монтер.
Антон молча подтащил его к окну, выходившему на улицу.
— Буду спускать в форточку, как кто идет. Двое обругаются, третий даст.
— Вот черт, — хмыкнул монтер, — и придумал же! Орясина орясиной, а обмозговал. Пробуй!
Коробка скользнула в форточку и сползла вниз к носу какого-то прохожего. Наступила тишина, шаги оборвались, и вдруг послышалась крепкая ругань.
— Не выйдет, — сказал монтер, сразу угаснув, — брось!
— Говорю, выйдет! Вот еще кто-то идет.
Снова закачалась коробка. После тишины с улицы донесся женский смех и голос: тащите.
Коробка взвилась. На дне ее лежал двугривенный.
— Я тебе говорил, что есть люди на свете, — убежденно сказал Антон.
Пять дней Антон и монтер проводили свободное от занятий время у окна, вылавливая пожертвования. Дело шло с переменным успехом.
Опять многие ругались, какой-то прохожий даже оборвал коробку и пришлось привязывать другую, но все же под конец собралось четыре рубля тридцать копеек.
Мало-помалу другие обитатели реформаториума тоже ввязались в Антонову затею, сперва с насмешками и руганью, но понемногу интерес к говорящей музыке, о которой многие слыхали впервые, затянул их всерьез.
У коробки установились дежурства.
Вечерами ребята собирались у койки монтера и, сопя от напряжения, слушали спутанные объяснения мальчика и разглядывали неуклюжие чертежики схем, нахимиченные карандашом на лоскутах бумаги.
Жесткоглазый парнишка Судков, привыкший главенствовать над всеми, хотел было отобрать собранные деньги, но ребята подняли бузу и пригрозили, что накроют всем гуртом и забьют до смерти.
Затея Антона привлекала все новых и новых сторонников.
— Конечно, здорово! — говорили ребята, — все одно вечером слоны слоняем, сами себе надоели, а тут такая штука — и поет тебе, и играет.
— Вот семь целковых наберем, тогда попрошу заведующего, чтоб купили все нужное, и в мастерской сработаем как игрушечку, — разъяснял монтер.
На следующее утро коробка, спущенная дежурным в третий раз, очень долго висела неподвижно. Дежурный решил, что прохожий не заметил, и потянул, но услыхал окрик:
— Погоди. — Немного спустя он услышал: — Подымай!
В поднятой коробке оказалась записка. Все сбежались и стали разворачивать листок, затаив дыхание.
«Мальчата! Я инженер, работаю по радио. Рад счастливой встрече. Вы умеете сделать приемник? Может, нужно помочь? Пишите».
— Стой, братишки! Давай карандаш, сейчас я ему все досконально насчет техники, — засуетился монтер.
Он быстро начиркал ответ: «Товарищ енжинер. Приемник умеем делать, толька нет дениг штоб усилитель, без его плоха слышный. Памагите».
Коробка вернулась с запиской: «Ждите завтра оклика».
— Вот это подвезло, — сказал довольно монтер, — инженер, — он собаку съел, он во что сделать может.
Но наутро все стояли у окошка, ждали, а оклика не дождались. На занятия пошли мрачные и подавленные. Сообразили, что инженер надул, и проклинали его на все лады.
Среди работы дверь мастерской открылась и на пороге появился заведующий, а за ним какой-то неизвестный рыжеватый высокий человек в сером пальто.
Заведующий оглядел мастерскую и сказал:
— Антон Заровняев, Василий Ключарев, подойдите сюда!
Антон и монтер подошли, недоумевая.
— Вы почему ничего не сказали мне, что затеяли делать радиоприемник? Почему вы занимаетесь попрошайничеством? — строго спросил заведующий, но под усами его забегала лукаво-добрая усмешка.
Антон и монтер стояли повеся головы. Было ясно, что инженер не только надул их, но еще и нажаловался.
— Нужно было сказать сразу, — продолжал заведующий, — я бы разрешил вам и дал бы материал.
Антон и монтер молчали.
— Ну, ничего. Не вешайте головы. Вот товарищ Татаринов решил заняться с вами.
Человек в сером пальто поздоровался с мальчиками за руку.
— Вы на меня не злитесь, мальчата, — сказал он ласково, — я вчера после вашей записки пошел в губоно и получил разрешение заняться с вами. Ну вот, я пришел и принес материалы.
Он положил на стол сверток.
— А теперь, ребята, за работу.
Слова его были встречены восторженным гамом, и заведующему с трудом удалось водворить тишину среди радостно разбушевавшихся мальчиков.
Работа закипела.
Татаринов приходил каждый день часа на два. Мальчики старались вовсю, оттачивая каждый винтик, отшлифовывая каждую дощечку.
На четвертый день приемник к вечеру был собран.
Татаринов с Антоном и монтером с четырех часов возились на крыше, укрепляя антенну. Наконец все было сделано, и они спустились вниз.
— Ну, — сказал Татаринов, вынув часы, монтеру, — умеешь настраивать? Валяй. Сейчас Москва начинает концерт.
Монтер, пыхтя от волнения, задвигал рычажки, ловя волну. Вдруг он широко улыбнулся и опустил руку.
— Слыхать! Живой голос!
Мальчики стояли, боясь дышать. В раковине трубки, прижатой к ушам монтера, ясно слышались поющие звуки.
Мальчики подходили, один за другим, тихие, присмиревшие, взволнованные, — слушали и так же молча отходили. На лицах их была грусть и радость вместе.
Подошел даже Судков с наглой усмешкой, взял точно нехотя трубку и долго не отходил, а когда уступил очередному, топтавшемуся от нетерпения, губы его, разгладившись, потеряли свою недетски жестокую складку, и он, словно отгоняя тяжелое воспоминание, тряхнул головой и быстро ушел.
— Пусть мальчата слушают, — сказал Татаринов, взяв Антона и монтера за руки, — а мы пройдем в канцелярию. Мне нужно с вами поговорить.
В канцелярии он усадил их и сел сам.
— Вот что, детишки! Я пригляделся к вам за эти дни. Вы славные парни! И я получил разрешение взять вас на поруки. Хотите работать в радиомастерских?
Антон и монтер подскочили на стульях, вспыхнув от радости, но вдруг разом переглянулись и потускнели. И Антон, выражая поразившую обоих мысль, сказал тихо и тревожно:
— А товарищи? Они ж по радио мало смыслят, сами не управятся. Монтер один у нас все знает, а я ему помогать должен.
— Ничего, — ответил Татаринов, — заведующий обещал их научить и помогать дальше. Они тоже вернулись к жизни.
— Радио им поможет!
БЕЛАЯ ГИБЕЛЬ
Струистые ленты хризолитового блеска, шелестя, качались внизу, и на их сверкающих сгибах вздрагивали опаловые тени высоких, ленивых, круглых облаков. Облака плыли над заливом, над косматыми взлобьями скал, на восток, навстречу ширящемуся молочно-розовому сиянию рассвета и, наливаясь им, розовели над морем, как теплые девичьи тела на пляже.
Хризолитовые ленты с медленным и тягучим шипением рвались, разбивались, рассыпались сияющими, живыми хрустальными пузырьками. Пузырьки в шаловливую перегонку, кувыркаясь и блестя, катились на сероватую полосу гальки и гасли в ней.
Ленты валов медленно и валко шли без числа из открытого устья залива, из матовой глуби зыбкого тумана, залегшего над далью, над гудящей широтой океана.
За свежими, желто-смолистыми сваями пристани, в глубине бухты, лепясь к грузным скатам плато, к вывихнутым корням горных сосен, к темной шерсти хвои, притаившимися подслеповатыми троллями спали дома фактории.
Черные косящатые оконца мрачно пялились на море. В одном только окне крайнего сарая электростанции сонно трепетал бледный сиреневатый свет, стираемый утром.
Утро великой тишины просыпалось над заливом неторопливо, торжественно баюкаемое шуршаньем шелковых лент и детским плачем чаек.
На перемычке последних свай сидел, свесив ноги над водой, парень в брезентовых грубых сапогах и вязаной серой фуфайке. На его брови, белые лохматые брови северного человека, свисала кисточка шерстяного, зеленого с белым, колпака.
Парень рассеянно болтал ногами. Блеклые синие глаза бездумно наливались розовым утренним медом. Он мурлыкал простую, двухтактную, древнюю, как мир, как лето, как июньское утро, ласковую мелодию деревенской песенки. Парень не ложился спать в эту ночь.