— По-моему, лететь, и вместе.

Сказал Марков. Голос был крепок и ровен. Глаза блестели уже не лихорадочным жаром, а уверенным боевым блеском, и Мочалов обрадованно посмотрел на Маркова.

«Отлично. Значит, выздоровел», — повеселел Мочалов.

— Так! Остальные как думают?

— Можно было бы подождать сутки-другие. Но ты прав, что нет гарантии на перемену к лучшему. Думаю также, что лететь обязательно нужно всем вместе. На случай какого-нибудь… — Саженко замялся, не захотев сказать «несчастья». — На случай происшествия есть товарищи рядом… и можно нанести на карту координаты, если понадобится помощь.

— Поддерживаю Саженко, — сказал второй штурман. Блиц молча кивнул.

— Следовательно, разногласий нет? Тогда назначаю вылет на завтра с рассветом, в десять часов. Всем приготовиться и обеспечить материальную часть.

— Ну, как? — спросил Смит, когда кончился непонятный русский разговор. — Поспим еще денька два?

— Нет, капитан. Завтра утром вылет. Я ценю ваши советы, но ждать нельзя.

— Но это безумие, — сказал Смит.

— Это только слепой полет, капитан. Для чего-нибудь учились же мы слепым полетам. Мы отвечаем за жизнь людей на льдине.

— Но свою-то вы цените во что-нибудь? — Смит вынул трубку изо рта.

— Несомненно, капитан. Каждый из нас хочет жить. Но там хотят жить еще больше.

Смит неторопливо выбил пепел из трубки и положил ее в карман куртки. Подошел к Мочалову, заглядывая ему в лицо своими детскими глазами, и сердечно сказал, положив руку на плечо летчику:

— Не сердитесь, мистер Мошалоу, за прямоту. Вы сумасшедший, но если бы я был женат, я попросил бы свою жену, чтобы она нарожала мне таких ребят, как вы.

Он застегнул куртку, надел шапку и вышел.

— Механики, — обратился Мочалов к Митчеллу и Девилю, — мы вылетаем завтра утром. Поэтому вам придется сейчас же заняться расчисткой самолетов и моторами, чтобы к рассвету все было в полном порядке.

Митчелл удивленно посмотрел на командора и перевел глаза на Девиля.

Приказание было неожиданно и непривычно. Бортмеханики должны работать днем, а не ночью. Митчелл почувствовал раздражение. Все-таки русские странные люди и делают все не по-человечески… Достаточно того, что каждый день приходилось с утра до вечера надрываться, оберегая самолеты от заносов. И сегодня они провели больше четырех часов на этой скучной и утомительной работе и порядком утомились.

— Если позволите заметить, пайлот, — сказал Митчелл сухо и недовольно, — мы полагаем, что ночное время существует для сна и отдыха, а не для возни с моторами. Можно успеть сделать это утром и вылететь не в десять, а в полдень.

Мочалов сунул руки в карманы. Кровь плеснула ему в виски, и он тяжело задышал. Он предугадывал это еще в разговоре с Экком перед отъездом. Конечно! Иностранцы, наемники. Пошли на службу ради наживы, соблазненные высокой оплатой и легким заработком. Какое им дело до чувств и волнений Мочалова и его товарищей? Они выполняют работу механически, равнодушно. Нужно было настоять на своих бортмеханиках. С этими шкурниками еще наплачешься. Они будут саботировать и отлынивать от работы всякий раз, когда вздумается.

Его потянуло обложить обоих механиков всем запасом ругательных английских слов, пришедших ему на память, но он сдержал себя. Ни к чему! Только обозлишь их, и тогда можно остаться вовсе без механиков. Нужно попробовать пронять их иначе.

— Отлично, — сказал он, с презрением пожав плечами и в упор смотря на Митчелла, — отлично, механики! Вы совершенно правы! Вы наняты для дневной работы, в определенные часы. Я упустил это из виду. Вы обязаны работать «от и до», а остальное вас не касается. Вы правы! На льдине замерзают и ждут гибели не ваши, а наши товарищи. Следовательно, их судьба вас не касается. Вы правы!.. Можете отдыхать. Мы справимся с работой без вас. Вы отправляйтесь спать, а завтра приходите на готовое. Все же лететь мы будем в десять, а не в двенадцать. Ступайте спать, Митчелл. Спокойной ночи!

Он резко повернулся спиной к бортмеханикам.

— Одну минуту, пайлот, — услыхал он за собой голос Митчелла.

— Разговор кончен, — сухо отрезал Мочалов, — я сказал, что вы вправе требовать отдыха. Идите спать. Желаю приятных снов.

Но Митчелл обошел его и стал перед ним. Он был красен до корней волос, и белесые брови стали светлее лица.

— Разговор не кончен, пайлот, — сказал он настойчиво, — я сообщил вам, что в Америке мы имеем обыкновение работать днем, и полагал возможным просить вас отложить час вылета, чтобы мы могли сделать работу утром, отдохнув. Это было мое мнение. Но я не желаю позволять вам бросать мне упреки в бесчеловечности и равнодушии к погибающим. Это право вам не предоставлено контрактом, мистер Мошалоу. Мы не считаем нормальным, чтобы летчики делали работу за бортмехаников. Если это нужно, мы будем работать всю ночь. Вы могли бы нам объяснить необходимость этого, не прибегая к оскорблениям. Мы будем работать! Правильно, Девиль?

— О’кей, Митчелл, — спокойно сказал Девиль, — мы пойдем на работу, сэр, чтобы вы не могли потом рассказывать, что американцы не умеют работать, когда нужно. Не поспать несколько часов не страшно. Я предпочитаю не спать, чем слушать обидные речи.

— Ладно, — Мочалов усмехнулся, — тогда я беру свои слова обратно. Пойдемте к самолетам, Митчелл.

Все вместе они вышли на ночную улицу. Пурга еще мела, но ярость ее уже ослабела. Снег не метался больше в бешеном танце, а только перебегал, дымясь, по закраинам сугробов. Но самолеты, расчищенные в полдень, снова замело почти по плоскости. У своего самолета они разобрали лопаты. Саженко зашел с другой стороны. Мочалов и Митчелл остались вдвоем. Пухлые комья снега полетели в сторону.

Митчелл работал с молчаливым ожесточением, как будто желая показать летчику, как может работать американец, задетый за живое. Он захватывал громадные пушистые глыбы и, весь напрягаясь, сворачивал их. Мочалов с улыбкой посматривал на него.

«Задело по самолюбию, — подумал он, — так и надо. Сперва на самолюбие, а потом на сознание! Иначе ему трудно понять. По существу, он должен воспринимать нас примерно так же, как воспринял бы марсиан».

Глубоко всадив лопату в заскрипевший сугроб, Мочалов налег на нее, но не смог выпростать, — снежный ком был слишком тяжел. Он выпрямился, чтобы передохнуть, и вдруг, пораженный, прислушался. К утихавшему посвисту ветра примешался человеческий свист, неожиданно и фантастически возникший рядом и складывавшийся в знакомый мотив. Насвистывал, несомненно, Митчелл. И несомненно, это был мотив «Типперери».

Не может быть! Мочалов откинул наушник. Нет, он не ослышался. Действительно, Митчелл, разбрасывая снег, свистал эту знакомую, въевшуюся в память с детства песенку. Это казалось невероятным, но это было так. Мочалов шагнул к Митчеллу и взволнованно схватил механика за рукав.

— Почему вы свистите эту песню? Откуда вы ее знаете? — спросил он быстро и почти сердито.

Митчелл воткнул лопату в снег и удивленно посмотрел на пилота.

— Если вам не нравится, я могу перестать, пайлот. Я вспомнил ее случайно, — сказал он виновато-недоуменно.

— Нет, нет, — прервал Мочалов, — пожалуйста… Я только хочу знать, откуда вы знаете эту песню? Где и когда вы услышали ее впервые?

— Где и когда? — Митчелл с возрастающим изумлением смотрел на взволнованного командора, — но это совсем нестоящее дело, пайлот. Мальчишкой я учился в военной школе, и мы всегда пели эту песню. Ее привезли в Америку наши солдаты с большой войны. Они переняли ее у английских томми. Наш воспитатель был из солдат и обучил нас. Дурацкая песня, пайлот, но эти паршивые мотивчики вцепляются в человека, как клещ в коровье брюхо. Трудно запомнить хорошую арию из оперы, а такая чепуха застревает в мозгу на всю жизнь. Я люблю свистать ее во время работы. От этого становится легче и веселей.

Мочалов молчал. Сложный узор воспоминаний стремительно развертывался перед ним. От перрона разгромленной станции Приволжья до этой минуты на синем ночном снегу Аляски. Он был очень взволнован и не мог сразу справиться с волнением.