— Мочалка! Чертяка милый! Как ты неожиданно… А я хозяйничаю. Сначала сто английских слов отзубрила, потом печки стала топить, а тебя все нет.

Он притягивает Катю к себе. Катины зрачки туманно темнеют, и такой знакомо бессильной, покорной складкой опускаются уголки губ. Но вдруг она отстраняет горячими от печи ладошками захоложенное ветром лицо Мочалова и, чуть задохнувшись, немножко тревожно говорит:

— Мочалов, подожди! Подожди, я совсем забыла. Уже три раза звонил Экк.

Мочалов не слушает к целует Катю, но она выскальзывает из его рук.

— Да постой же! Сказал — немедленно позвонить ему. Очень срочно.

Мочалов огорчен. Так жаль оторваться от милого Катиного тепла, от бессильной улыбки. Слегка раздраженный, он идет к телефону и по дороге привычно приглаживает встрепавшуюся прическу, точно Экк может увидеть ее.

Станция долго не соединяет. Мочалов ждет и косится на Катю. Она подошла к окну и смотрит в густеющие сумерки Силуэт ее в раме окна тонок и нежен.

— Квартира начальника школы? Говорит Мочалов…. Хорошо, жду. Товарищ начальник? Добрый вечер… К вам? Слушаю! Нет, я задержал мотоциклиста.

В сумерках шуршит платье. Мочалов знает — Катя быстро обернулась от окна и прислушивается. Он бросает в трубку последние слова:

— Да, сейчас же еду. Через пятнадцать минут буду у вас.

Он досадливо кладет трубку.

— Мочалов, ты опять уезжаешь? — Катин голос жалобен.

— Я скоро вернусь, Катюк.

Катя секунду молчит. Вздохнув, подходит и трется щекой о плечо Мочалова.

— Когда настанет такая жизнь, чтоб можно было дольше бывать вместе?

Мочалов потрепывает ее по плечу.

— Подожди, настанет.

Катя смеется.

— Но, Мочалка, мы тогда будем старыми обезьянами, и нам не захочется даже смотреть друг на друга.

Катя провожает Мочалова на крыльцо. Совсем стемнело. Синий ковш над головой прозрачно леденеет. В нем тяжелые, чистые звезды. Мотоциклист включил фонарь. Молочный круг дрожит на дороге.

— Мочалов, ты в самом деле скоро вернешься? — спрашивает Катя.

— Думаю. Экк сказал, что разговора на полчаса.

— Я буду ждать. До свиданья.

Захлебнувшись пулеметной очередью взрывов, вскипает мотор. Мочалов усаживается. Сильный рывок. Крыльцо с Катей отлетает назад. Навстречу темь апрельского ночного заморозка. Темный мир пустеет вокруг, становится таинственным, отступает, и только круглое пятно света, прыгающее по гравию шоссе, показывает небольшой клочок живой, осязаемой земли.

«Что случилось?» — думает Мочалов, вглядываясь в темноту. Экк был немногословен: «Немедленно прибыть ко мне… задание исключительной важности».

Что может быть? Неужели война?

Мочалов напряженно смотрит налево, на восток. В темноте мерещится тусклое мерцание, чешуйчатое, как кольчуга. Океана не видно, но влажное и шумное дыхание его обвевает шоссе. Над самым горизонтом зеленая звезда медленно мигает. Кажется — неведомый притаившийся корабль сигнализирует клотиком.

Может быть, там и в самом деле притаились корабли, и пушки их, бесшумно ворочаясь в ночи, щупают притихший берег.

За горизонтом, под зеленой звездой, залегли гористые, непрочные, часто сотрясаемые земными судорогами острова. Горбатые спины делают их похожими на пригнувшихся перед прыжком зверей. Бухты и гавани островов заполнены низкими, тяжелыми силуэтами серых кораблей.

Серые корабли заволакивают дымом цветущие островные побережья. Тяжелые транспорты расталкивают брюхами морские хляби, переползая проливы и высаживая на континенте полки, бригады, дивизии солдат, похожих на заводные игрушки, под командой юрких и наглых офицериков. Они рассматривают большую землю щелевидными, ненасытными, все вбирающими глазками.

Мочалов знал и ненавидел эти глаза. Черные бисеринки с сухим блеском каменного угля, пристальные и ничего не говорящие, они упирались в глаза собеседника беспокойным жальцем штыка, оставаясь вежливо неподвижными, пока в них смотрят. Но стоило отвернуться, и бисеринки оживали, норовили заглянуть куда не полагается, юлили и вертелись с примитивным, почти целомудренным цинизмом голодной крысы. В их безвлажном блеске горела тогда неутомимая жажда стяжания и тупая каменная жестокость.

У Мочалова перехватывало дыхание от ненависти. Он видел в этих узких щелках средневековую темь, едва прикрытую тонкой пленкой свежего лака. В этой тьме копошились смутные и мучительные тени трехлетних малюток, продаваемых родителями в уплату аренды помещику, призраки ребят, покупаемых в рабство текстильными и металлургическими магнатами, фантомы тринадцатилетних девочек, отдаваемых в голодные годы за чашку риса для страшной жизни на загаженных следами самцов всех наций матрацах Иошивары.

Тогда Мочалов бледнел от злобы и гнева. Он переживал судьбу этих призраков. Он голодал, болел, изнемогал от побоев и пыток и умирал вместе с ними.

Жизнь и школа вдохнули в него навсегда чувство великой близости и связи со всеми раздавленными угнетением. И его двадцатичетырехлетнее сердце разгоняло по телу вместе с кровью огромную пронзительную ненависть к угнетателям.

Нервный холодок боевого возбуждения мурашками прошел по спине Мочалова.

Навстречу бежали белые огни аэродрома. В окнах домика Экка светло и весело горело электричество. Начальник школы не хотел переезжать в новый городок и остался на аэродроме, которому отдал всю любовь стареющего летчика. Он переделал под квартиру барак бывшего общежития инструкторов.

Мочалов еще на ходу выпрыгнул из коляски и с разлета взбежал по гулким деревянным ступеням.

Экк поднял от разложенной на столе карты зоркие с желтыми искорками зрачки.

— Задание понятно?

Мочалов кивнул. Он не мог выговорить слова, голос отказывался повиноваться. Он был ошеломлен. Мальчишеская гордость распирала ему ребра, готовая выхлестнуться из тела каким-нибудь фортелем. Хотелось запрыгать, кувырнуться через голову, пройти на руках, и нужно было все самообладание, чтобы сохранить спокойствие выдержанного и дисциплинированного командира.

— Я понимаю, — сказал Экк, — что вам приятно было бы лететь на наших машинах. И мне это было бы приятней, такой полет — прекрасный экзамен для материальной части. Но, к сожалению, это невыполнимо. Подготовка наших машин к такому заданию требует времени и полного обеспечения. Но ждать нельзя. Дороги каждые сутки.

Мочалов раскрыл рот — и снова ничего не сказал. Он хотел заявить, что готов лететь без всякого обеспечения, но вспомнил свои собственные мысли о храбрости и подвиге полчаса назад и удержался.

— Я уверен, — Экк кропотливо сложил карту, — что с американскими машинами вы справитесь не хуже, чем со своими. Досадно, что мы будем создавать рекламу капиталистической фирме, но что же сделаешь… Теперь будьте готовы. В семь утра выедете во Владивосток. Пароход в Хакодате отходит в одиннадцать тридцать. К отходу парохода получите для всех документы и чековую книжку на калифорнийский банк. Все это будет приготовлено во Владивостоке. Понятно?

— Так точно, — ответил Мочалов, думая о другом.

— Самолеты приобретете в Сан-Франциско и оттуда поведете прямо в Ном. Вас удовлетворяют люди, которых я вам даю? Повторю еще раз: вторым пилотом на другой самолет Марков, запасным пилотом Блиц. Штурманами Саженко и Доброславин. Вы начальник с полной властью и ответственностью.

— Товарищ начальник школы, — Мочалов выпрямился, глуша волнение, — состав людей для меня вполне приемлем. Разрешите только доложить, что я хотел бы вместо Саженко получить Куракина. Задание исключительно сложное, и я хотел бы иметь лучшего из наличных штурманов.

Экк, прищурясь, вертел в руках сложенную карту.

— Куракина вы не получите, летчик Мочалов, — сказал он суровым командирским тоном и сейчас же, встопорщив седеющие стриженые усики, усмехнулся.

— Ты мне не дури, — продолжал он, переходя на ты, — не дури. Смотри, пожалуйста, какой завидущий! Давай ему лучшие машины, лучших пилотов, лучшего штурмана. До чего изнахалились, щенки! Полетать бы вам в паше времечко на гробах, хотел бы я вас, сукиных котов, видеть. А не хочешь ли на «Сопвиче» слетать, а вместо штурмана — капитана с астраханского буксира? Вот! Куракина я тебе не дам. Почему? Потому что не считаю нужным начисто обескровливать школу в тревожное время. Полагаю, что лучшего штурмана могу удержать при себе, доверяя задание лучшему летчику. Разумная экономия сил. Понял?