Меня очень тронуло ваше волнение по поводу того, что мы не смогли добыть „подлинные“ документы, относящиеся к моей повести. Но поверьте, я этим не слишком опечален. Для меня важно то, что, могущие быть опротестованными в хронологических и текстуальных деталях, мои „документы“ никем не могут быть опровергнуты в их внутренней правде, в их общем соответствии действительности. Одно вполне историческое заявление Керзона в ответ на запрос лорда Сельборна, что британские адмиралы, пропустив Сушона в Дарданеллы, действовали согласно директивам Адмиралтейства, является прямым признанием существования предательского в отношении союзника заговора британской дипломатии.

Велика тайна, в которой рождается война, как говорил Ленин. Я попытался путем логического сопоставления известных всему миру событий приподнять краешек этой тайны над частным эпизодом морских операций, — эпизодом, повлекшим, однако, роковые последствия для всего плана капиталистической „военной забавы“ тысяча девятьсот четырнадцатого года.

Этот эпизод — любопытная иллюстрация ленинской же мысли о невозможности прочного сговора в мире империалистических хищников, раздираемом противоречиями звериного эгоистического стремления к грабежу за счет других.

Этот мир обречен на гибель. Сознание гибели звучит даже в письме неизвестного автора к лорду Корбетту, пессимистически расценивающего будущее своего государства и своего класса. Это дает мне добрую надежду, что в недалеком будущем архивы капиталистического мира, хранящие огромный груз подлости, предательства и насилия, раскроют свои двери победившей революции, и мне удастся получить те подлинники документов, о недостатке которых вы жалеете. Тогда мы прочтем их вместе и вместе исправим неточности работы, в которой я, с большой признательностью, считаю вас моим другом-соавтором.

Борис Лавренев»,

Севастополь,

24 июля 1934 г.

ОБЫКНОВЕННОЕ ДЕЛО

— Боцман! Развести людей по работам!

Лейтенант Максимов незаметно зевнул и, скучая, отвернулся от строя.

Осатаневшая утренняя комедия разводки на работы окончена. Можно часок соснуть. Кстати, после вчерашнего глаза сами слипаются.

Лейтенант, прищурясь, посмотрел на рейд. По воде, слепя, мечутся резвые серебряные блестки. За блестящей рябью, накаленный, желтый и плоский, как медная сковородка, дымится зноем Алжир. Грузным мертвым облаком висит над городом песчаная пыль.

Минареты главной мечети тонкими голубоватыми свечами оплывают в знойной синей одури.

За мечетью улочка, узкая, как горловина люка. Пропахшая жареным луком и гнусной пудрой. Трепаные ковры заменяют двери в ободранных домах. Между домами бродят шелудивые огрызающиеся псы.

Экзотика! Черт бы ее побрал! Ничего привлекательного в этих хваленых уледнаилях! Немытые татуированные девки, дрыгающие животами под омерзительную музыку. Бесчувственны, как снулые рыбы. Гельсингфорсские чухонки по сравнению с ними пылки, как Мессалина. Сволочи! Напрасно выбросил полтора фунта.

Лейтенант дернул плечом и шагнул к юту. Шаг отдался в висках колючей болью.

«Виски́ трещат от ви́ски», — лейтенант усмехнулся собственному немудреному каламбуру.

— Разрешите обратиться, вашскородь?

Максимов остановился и повел головой вбок, начиная медленно удивляться.

Это еще что за новость? Через плечо лейтенант смотрел на вышедшего из строя матроса.

Матрос стоял, плотно прижимая руки к бедрам. Невысокий, круглолобый. Бескозырка чуть примята к левому уху. Нос в крупных веснушках. Под рабочим номером на брезенте блузы масляное пятно. Похоже на собачью голову с оттопыренным ухом.

Губы у матроса пухлые. Глаза бесцветны и немножко мутны. Идиотская морда!

Больше всего раздражают глаза. Что спрятано за этой мутью? Покорство или… Наверное, с такими же бесцветными глазами в прошлом году матросня подымала на штыки командира «Памяти Азова». Брр!..

— Ну? — спросил лейтенант, раздражаясь.

— Разрешите просить, вашскородь, ослобонить от работы. Третьи сутки, вашскородь, голову ломит, — мочи нет.

От упоминания о чужой головной боли у лейтенанта опять стрельнуло в висках. Он перевел взгляд с масляного пятна на груди матроса на его ноги. Босые ступни в жестких мозолях, ногти черны и обломаны.

Животное! Туда же с головной болью!

Лейтенант почувствовал себя оскорбленным тем, что это существо неизвестной, но явно низшей породы осмеливается страдать головной болью наравне с ним, исполняющим обязанности старшего офицера.

Вспылив, лейтенант рванул резко:

— Фамилия?

— Шуляк, вашскородь.

Максимов надвинулся на матроса и прямым коротким тычком ударил его в губы. Матросская голова мотнулась назад и снова выпрямилась, как на пружине.

— Стоишь как, мерзавец? Пятки вместе! Скотина!

Матрос сдвинул пятки и молчал. Глаза оставались бесцветными, только сеточка кровеносных сосудов на белках закровавилась — не то от гнева, не то от подступивших слез.

— Марш к врачу, — сказал лейтенант Максимов, — от врача явишься ко мне. Если соврал — три шкуры спущу.

Лейтенант отвернулся и окончательно пошел на ют, раскачиваясь на ходу.

— Корова! — уничтожающе процедил взводный унтер-офицер Дорош Шуляку. — Надо было лезть к его высокоблагородию. Сказал бы мне тишком, я б тебя на легкую какую работу поставил. А теперь твое дело табак. Если врач болести не признает, он тебе покажет за милую душу, откуда ноги растут.

Матрос Шуляк слизнул набухшую на нижней губе капельку крови.

— Иди уж к врачу, дурень, — мягче сказал Дорош и скомандовал: — Первое отделение, бегом на бак — якорцеп обивать.

Матросы, топоча, ринулись по палубе.

Шуляк направился к люку в жилую палубу. Шел он неровно, пошатываясь.

«Дохлятина богова! Какой с тебя моряк», — пренебрежительно подумал Дорош, наблюдая за шаткими движениями и болезненно согнутой спиной Шуляка.

Врач транспорта Башкирцев осторожно постучал согнутым указательным пальцем по полированной филенке. Внутри зашевелилось. Заглушенный голос позвал:

— Войдите!

Башкирцев толкнул дверь. Лейтенант Максимов стоял у столика, спиной к двери. На столике лежала вата. Стоял флакон цветочного одеколона и скляночка йода.

Стеклянной пробкой, смоченной йодом, лейтенант мазал кожу на сгибе сустава среднего пальца. Он оцарапал палец о зубы матроса, и это окончательно взбесило его.

Свинство! Еще привяжется какая-нибудь дрянь. Дьявол его знает, может быть, сифилитик. Не стоило в зубы, надо было по уху смазать.

Максимов недовольно уставился на врача светлыми ледянистыми зрачками, и врач заробел перед этим взглядом. На него повеяло холодной сыростью погреба.

Врач вообще боялся Максимова. Он чувствовал за офицерским лоском лейтенанта, за крахмальным без пятнышка кителем, за бритым, холодно правильным лицом бесчувственную скотскую жестокость и всегда старался избегать встреч и разговоров с Максимовым.

— Ну что, коновал? — спросил Максимов, и Башкирцев покраснел, сознавая, что это не товарищеская шутка, а открытое брезгливое презрение флотского баловня к врачу, постороннему и плебейскому существу.

«Хам!» — подумал Башкирцев, но выжал из себя сочувствующую улыбку и попробовал отшутиться.

— Вы, кажется, занимаетесь здесь индивидуальной врачебной практикой? Не годится.

— Палец ободрал об одного прохвоста, — резко ответил Максимов, помахивая рукой, чтобы просушить йод. — Чем могу служить?

— Я, собственно, из-за этого самого прохвоста, — неловко выговорил Башкирцев, — он приходил сейчас в лазарет. Видите ли, Вадим Михайлович, строго говоря, никаких объективных показателей заболевания нет, одни субъективные жалобы. Но, принимая во внимание, что Шуляк вообще страдает малокровием, я полагаю возможным просить вас если не совсем освободить его на сегодня от работы, то дать какую-нибудь полегче. Дело в том, что головная боль…