— Отставить! — зазвенело сверху. — Так тебя учили, растяпа!.. Еще из экипажа капитана! Вот не пойму, кто?.. На крюк, на крюк цепляй!
Кочергин напрягся, закинул петлю на правый буксирный крюк. Не сразу поймал вторую и из последних сил накинул на другой, действуя полубессознательно, как во сне.
— Вот так! Думал уж подсобить, а делов-то! Руку держи, быстрей!
Но Кочергин, не поднимая головы, что есть силы расталкивая тяжелую плотную массу воды, шатаясь, побрел туда, где в нереальном, трепетном свете ракет угадывался «свой» берег.
Последний вал степной зыби круто обрывался у реки Червленой. Сверху, из башни тридцатьчетверки № 2108, или попросту «восьмой», за рекой на восток открывалась слегка всхолмленная равнина. Она, празднично и взрывчато искрясь в слепящих лучах невысокого солнца, полого спускалась вдаль, до самого горизонта. Как бы вознаграждая за жуткую ночь, утверждая бодрящую уверенность в его, Кочергина, военном счастье, впереди простерся неоглядный простор. Захватывало такое знакомое по Кавказу отрадное чувство высоты, обостренное распахнувшимися далями. Ветерок шершавой ладошкой гладил щеку, слегка теребил ремешок шлемофона. Удивленно проводив глазами пару давно невиданных Яков, с легким посвистыванием скользнувших вдоль переднего края, он снова посмотрел туда, где на востоке, в районе Сталинграда, по горизонту вставали далекие дымы. Едва слышные приглушенные раскаты словно застыли в морозном воздухе.
«Так сель гремит в горах, — подумалось Кочергину. — Строевую сосну как ковыль он валит! Все мнет на пути!»
И вдруг, полностью отключившись, с пьянящей остротой ощутил глоток горного воздуха, вкусного, как родниковая вода. Перед внутренним взором забрезжили предрассветные, звенящие густым ультрамарином снежно-льдистые нагромождения на хребтах горных кряжей. Как то затянувшееся не ко времени и всем осточертевшее промозглое туманно-мглистое непогодье вызвало небывало мощные и разрушительные сели. Все это заставило поторопиться с возвращением через Местийский перевал, чтобы выбраться наконец из окружающей мути. Это был в общем-то обычный итог горного сезона. Как только кончился изнурительный подъем из ущелья Адыр-Су, его глаза, казалось, надежно защищенные темными стеклами очков, резанул колючий блеск снегов. Брызнуло солнце. Второпях решили спускаться негладким, как автострада, ледником, а срезая его упругий изгиб к югу, напрямик по скалам, вопреки правилам, незнакомым путем. Не ночевать же на голом льду! Там, в Сванетии, на лесистых склонах Местийского ущелья, вырванные солнцем из сиреневой дымки, затопившей его провал, засветились малахитовые ковры сосновых крон, когда прямо под ногами круто пошла вниз каменная осыпь боковой морены ледника… По взмокшей спине пробежал противный холодок.
«Шансы?!» — мелькнуло в сознании.
Их тогда начисто не было. Но и непостижимое случается. Перевернувшись, он невредимым сидел в столбе пыли, ощупывая голову. Как обрубленный, оборвался грохот камнепада. Гогоча на все лады, его повторяли и повторяли горы. Их смех до краев заполнил неоглядную, неправдоподобно прозрачную чашу, обрамленную заснеженными скальными грядами. Затем упала тишина. Как теперь, после Карповки, тогда тоже неудержимо хотелось смеяться, кричать. И тогда счастье бытия распирало грудь…
«Вроде б при голове! — пробилась первая мысль. — Един-разъедин пятачок песка на гигантской каменной осыпи отыскал! В самый раз угодил. Ну-у, снайпер!»
Сквозь тонкий звон в ушах постепенно проник едва различимый рев реки, далеко внизу вырывавшейся из ледникового плена. Привычный на дне ущелья, где оглушает, здесь он едва брезжил. И вдруг простор заполнила элегия Масне…
— …Ишь! Не очухался еще! В мозгах после Карповки все сместилось!.. На окне турбазы кашлял старенький патефон, когда пришли в Местию! — вслух подумал Кочергин, отрубая воспоминание.
— Какой патефон, товарищ помначштаба? — поинтересовался командир машины, стоявший рядом в башне.
Кочергин вздернул голову: голос старшего сержанта Саши Зенкевича больно ударил в уши. Барабанные перепонки еще не отошли.
— Ширь-то какая, ни дна у ней, ни покрышки! — не ожидая ответа Кочергина, восторженно продолжал Зенкевич. — Вспомнили что-нибудь? Карповку, да? После нее не то что патефон, оркестр в башке заиграет!.. Едва сам не остался в ней из-за одного недотыки…
Лейтенант насторожился. Его благодушное настроение как рукой сняло. Хотел было переменить тему, но Зенкевич продолжал:
— Отходили уже, вижу, капитана подбили… Лезет кто-то у него из башни. Нет, не капитан, здоровый такой! Кричу: «Конец держи, цепляй петлю!..» А он ныряет и в сторону, в сторону, елки-корень! Ка-ак долбану его по матушке! Смотрю, дошло. А фрицы садят!.. Накинул тот петлю, вторую. Я ему — руку. Лезь, мол на машину. А он от нее! Контуженый, должно… Кто это был? Не припомню такого у нас.
«Так вот каков он, этот Зенкевич!» — подумал Кочергин и живо вспомнил случайно услышанную им с Мотаевым ночную перепалку трех танкистов, еще тогда, в Зетах. Спорщики сидели под низко провисающим брезентовым пологом, натянутым меж двух тридцатьчетверок.
Разговор шел о том, что случилось на переправе танкового полка через Волгу. Паром, на котором была расчалена тридцатьчетверка Зенкевича, попал под бомбежку. Фугаска упала у самого борта, и лейтенант Лубенок в панике крикнул: «Все к правому борту! Ложись!» Этого было достаточно, чтобы чуть-чуть накренить паром. «Восьмая» Зенкевича, оборвав чалы, вдруг поползла к правому борту: клинья под гусеницы забыли подложить. Все растерялись. И когда казалось, что все пропало и танк уйдет под воду, командир соседнего танка Марченко успел вскочить в машину Зенкевича и, дав ей задний ход, спасти и танк, и Зенкевича, которому в случае потери машины грозил трибунал и штрафбат…
Марченко погиб в бою за Зеты. И его товарищи тогда были удручены его гибелью, тем, что не могут помянуть его как следует, ибо отстали тылы, а вместе с ними и водка.
Теперь Кочергин, искоса поглядывая на старшего сержанта, делал вид, что заинтересован рассказом о случившемся в ночной Карповке. Зенкевич, самый младший в полку, по-мальчишески угловатый, улыбчивый, все больше привлекал Кочергина своей непосредственностью чувств, прямотой суждений, которой так, казалось ему, не достает взрослым. И он надеялся, что не был узнан Зенкевичем. Но не хитрит ли Сашка?
— Передний край его обороны рядом, а за обрывом отсель совсем не видать. Зато дальше-то, дальше что! — отвлекаясь, вновь зачастил Зенкевич. — Их в «котле», поди, тысяч за сто?
На равнине вдали отчетливо различимые невооруженным глазом, как горох на сковородке, мельтешили точки бесчисленных немецких танков, автомашин, бронетранспортеров, орудий, тягачей и другой техники.
— Если не больше! — с облегчением, не сразу ответил Кочергин.
— Тьма-тьмущая… А точно, как в котле кипят. Поддам-ка я им пару! — добавил Зенкевич азартно, как мальчишка, готовый воткнуть палку в муравейник.
Его голова тут же скрылась в башне, показав ребра шлемофона. Танк вздрогнул: ударила пушка. Затем еще раз. Поднялось облако снежной пыли. Еще не отзвенели о днище гильзы, как голова вынырнула.
— Куда вмазал? Стрелял на предельную дальность, — прикладывая бинокль к глазам, пояснил он. — Семь километров!
— К чему это ты, Саша? Снаряды без приказа расходуешь!
— Так не зря же, товарищ помначштаба! — возразил Зенкевич. — Посмотрите, зацепил-таки их! Дым-то!
Но рассмотреть какие-либо подробности он не успел: впереди, как сухой сук, треснул выстрел сорокапятки. На самом гребне вала в сияющую синь черной кляксой врезался ее фигурный щиток.
«Что за черт! Только что ее там не было. Собьют сейчас!»
И тут же над ними зашуршали снаряды немцев, предназначенные пушчонке. Поняв, что они могут угодить в расположение штабов, он обмер. Сзади, где-то в Старом Рогачеке, зачастили разрывы, а следом уже шелестела новая серия. К удивлению, сорокапятку не зацепило. Ее расчет, торопясь, вгонял в казенник новый патрон.