Слепая безграничная ярость вновь переполнила сердце золотистого коня при этом новом унижении, несущем с собой рабство и бесславие. Вновь взыграл в нем грозный дух непокорности и вольнолюбия. Как он ненавидел и это место, и этих людей — все и вся, что покушалось на его свободу! Он покончит с ними раз и навсегда! Больше они его не увидят! Он умчится на край земли, на великие просторы, где его ждет свобода! Куда угодно за далекий горизонт, лишь бы избавиться от омерзительного мундштука и нестерпимой власти человека!

Он молниеносно повернулся и великолепным прыжком с легкостью оленя перелетел через деревянные ворота высотой в человеческий рост. Найджел приподнялся, следуя движению взвившегося в воздух коня, шапочка сорвалась с его головы, и золотые кудри разметались. Впереди на пойменном лугу заблестел ручей, впадавший неподалеку в реку Уэй. Ширина его была тут не менее десяти шагов. Золотистый конь подобрал задние ноги и пронесся над потоком, как стрела. Он оттолкнулся от земли перед валуном, а на том берегу коснулся земли за кустом дрока. Два камня все еще отмечают длину этого прыжка от отпечатка копыт до отпечатка копыт, и расстояние между ними равно добрым двенадцати шагам. Могучий конь промчался под низким суком большого дуба на том берегу (этот Quercus Tilfordiens[5] все еще показывают любопытствующим путешественникам как межевой знак ближних угодий аббатства). Он надеялся сбить всадника со своей спины, но Найджел распластался на ней, уткнувшись лицом в развевающуюся гриву. Грубая кора больно его царапнула, но он даже не вздрогнул и не ослабил хватки. Вскидывая то передние, то задние ноги, выделывая курбеты, Бурелет промчался по молоденькой роще и вырвался на простор длинного склона Хэнкли.

И началась скачка, память о которой еще живет в местных легендах и в припеве старинной непритязательной суррейской баллады, который только от нее и сохранился:

Перед ними простирался океан темного вереска, катящий волны к четко вырисовывавшейся вершине холма. Над ними изгибался чистый небосвод, а солнце уже склонялось к Гемпширской гряде. По вереску, щекотавшему ему брюхо, по овражкам, через ручьи, вверх по крутым откосам несся Бурелет, и сердце у него грозило вот-вот разорваться от бешенства, а все фибры тела трепетали от невыносимого унижения.

Но что бы он ни делал, человек продолжал крепко сжимать коленями его вздымающиеся бока, а пальцами — гриву, безмолвный, застывший, неумолимый, ни в чем ему не препятствующий, но неколебимый, как судьба. Все вперед и вперед мчался могучий золотистый конь — через холм Хэнкли, по Треслейскому болоту, где камыш хлестал его по забрызганной грязью холке, вверх по длинному склону Хедленд-Хиндса, вниз по Наткомбскому оврагу, скользя, спотыкаясь, но не замедляя безумного галопа.

Обитатели деревушки Шоттермилл услышали громовой топот копыт, но не успели откинуть бычьи шкуры, закрывавшие вход в их лачуги, как конь и всадник уже скрылись среди высокого папоротника Холсмирской долины. А конь все мчался и мчался, оставляя позади милю за милей. Никакая трясина не могла его остановить, никакой холм не мог заставить его свернуть в сторону. Вверх по крутизне Линчмира и вниз по длинному спуску Фернхерста стучали его летящие копыта, словно по плоской равнине, и только когда он оставил позади склон Хенли и впереди над рощей поднялись серые башни замка Мидхерст, гордо вытянутая шея чуть поникла, а дыхание участилось. И куда бы он ни обращал взгляд — на леса и на холмы, нигде его усталые глаза не видели заветного царства свободных степей, к которым он стремился.

И вдруг еще одно унижение! Как будто этому человеку мало прилипнуть к его спине, он теперь позволил себе совсем уж немыслимое: принудил его — его! — замедлить бег и направить туда, куда вздумалось ему. Что-то врезалось в уголки его рта, что-то повернуло его голову вновь на север. А впрочем, на север так на север, только человечек, видно, совсем лишился рассудка, если думает, что такой конь, как он, Бурелет, сломлен духом или телом! Нет, он скоро покажет ему, что остался непобежденным, пусть порвутся у него сухожилия или разорвется сердце. И он помчался назад вверх по длинному, длинному склону. Да будет ли конец этой крутизне? Но благородный скакун не хотел признать, что у него уже не остается сил бежать дальше, — ведь человек по-прежнему цеплялся за его спину. Крутые бока были все в хлопьях пены, к ним прилипли комья глины. Глаза еще больше налились кровью, из открытого рта с хрипом вырывалось дыхание, ноздри раздулись, от шерсти шел пар, пропитанный запахом пота. Он промчался вниз по длинному склону холма Санди, но болото Кингсли у подножия показалось ему непреодолимым. Нет, это уже слишком! Тяжело вытаскивая из вязкой трясины облепленные черной грязью копыта, он среди камышей с судорожным вздохом сменил бешеный карьер на рысь.

О, верх позора! Неужели нет предела этим унижениям? Ему даже не позволяют самому избрать аллюр! Он столько времени несся галопом по собственной воле, но теперь должен был опять перейти на галоп, подчинившись чужой.

В его бока впились шпоры. Жалящий хлыст опустился на его плечи. От боли и стыда он подпрыгнул на высоту собственного роста. Затем, забыв про усталость, забыв, как тяжело вздымаются его потемневшие от пота бока, забыв все, кроме невыносимого оскорбления и жгучего гнева, он вновь помчался бешеным карьером. Теперь перед ним опять были вересковые склоны, и несся он к Уэйдаун-Коммон. Он летел вперед и вперед, и вновь у него потемнело в глазах, вновь его ноги начали подгибаться, вновь он попробовал сменить аллюр, но жестокие шпоры и жалящий хлыст гнали его дальше. Он ослеп от усталости и готов был вот-вот упасть.

Он уже не видел, куда ступают его копыта, ему было все равно, в какую сторону бежать. Им владело только одно всепоглощающее желание — ускользнуть от этого ужаса, этой пытки, от того, кто завладел им и не отпускал. Он миновал деревню Терсли, сердце в груди у него разрывалось, глаза остекленели от муки, однако, все так же уступая шпорам и хлысту, он поднялся на гребень Терсли, но тут дух его угас, могучие силы истощились, и со страдальческим стоном золотистый конь рухнул среди вереска. Столь внезапно он упал, что Найджел перелетел через его плечо, и, пока красный солнечный диск закатывался за вершину Бустера, человек и лошадь лежали бок о бок, ловя ртом воздух, а в лиловом небе уже заблестели первые звезды.

Первым пришел в себя молодой сквайр. Встав на колени рядом с тяжело дышащим, измученным скакуном, он ласково провел ладонью по спутанной гриве и взмыленной морде. Налитый кровью глаз скосился на него, но с удивлением, а не с ненавистью, с мольбой, а не с угрозой. Он продолжал поглаживать мокрую шерсть, и конь с негромким ржанием ткнулся носом ему в ладонь. Этого было достаточно. Поединок кончился, и благородный противник принял условия благородного победителя.

— Ты мой конь, Бурелет, — прошептал Найджел, прижимаясь щекой к изогнутой шее. — Я узнал тебя, Бурелет, ты узнал меня, и с помощью святого Павла мы заставим многих других узнать нас. А теперь пойдем-ка вон к тому озерку. Ведь трудно сказать, кому сейчас вода нужнее, тебе или мне.

Вот так-то припоздавшие монахи Уэверли, возвращаясь в монастырь с дальнего поля, и узрели странное зрелище, столь их поразившее, что рассказ о нем в тот же вечер достиг ушей и аббата и ключаря. Проходя через деревню Тилфорд, они увидели, что по дороге к господскому дому идут бок о бок, голова к голове человек и лошадь. А когда они подняли фонари и посветили на них, то узнали молодого сквайра, который вел, как пастух ведет ягненка, страшного златого коня из Круксбери.

Ко времени этой хроники суровая простота старых нормандских замков отошла в прошлое, и новые обиталища знати, хотя и не выглядели столь внушительно, были куда более удобными и комфортабельными. Строили их теперь для мирной жизни, а не для войны. Сравнение варварской угрюмости Певенси или Гилфорда с величественной изысканностью Бодмина или Виндзора дает наглядное представление о перемене нравов, воплощенной в них.