Хотя численность отряда была невелика, Эдвард отправил в Бретань на помощь осажденным английским гарнизонам внушительные силы. Почти все были опытные ветераны, а их начальники отличались и в совете и на войне. Ноллес поднял свое знамя с черным вороном на «Василиске». Кроме собственного его оруженосца Джона Хоторна, при нем был и Найджел. С ним плыли сорок лучников с йоркширских холмов и еще сорок из Линкольншира. Все известные своей меткостью, а во главе их стоял старик Уот из Карлайла, седой ветеран пограничных войн с Шотландией.

Сноровкой и силой Эйлуорд уже завоевал место среди лучших из них: его вместе с Длинным Недом Уиддингтоном, дюжим северянином, признали обладателем всех качеств, необходимых лучникам, — он уступал в них только прославленному Уоту Карлайлу. Жандармы все были тоже умелыми воинами, а возглавлял их Черный Саймон из Норича, тот самый, который плыл с Найджелом и Эйлуордом на «Мари-Роз». Сердце его пылало ненавистью к французам, убившим всех его близких, и, точно бегущая по следу ищейка, он по морю и суше устремлялся к месту, где ему мог представиться случай удовлетворить жажду мести. Не хуже были лучники и жандармы, плывшие на двух других кораблях — чеширцы на коге «Томасе», набравшиеся опыта на границе с Уэльсом, и камеберленцы на «Божьей Благодати», закалившиеся в пограничных стычках с шотландцами.

На «Томасе» повесил свой щит с пятилистником на горностаевом поле сэр Джеймс Астли. Лорд Томас Перси, младший отпрыск олнуикского дома, уже прославившийся доблестью, которая не один век была засовом на сухопутных вратах Англии, повесил щит со вздыбленным лазурным львом на «Божьей Благодати». Вот такой внушительный отряд повернул в сторону Сент-Мало, когда лодки вывели три корабля из порта Кале в густой туман, клубившийся над проливом. С востока задувал легкий бриз, и крутобокие суденышки с высокой кормой медленно, вперевалку плыли по проливу. Иногда туман рассеивался настолько, что с каждого было видно, как остальные два то взбираются вверх, то скатываются с маслянистых валов мертвой зыби, но затем опять смыкался, окутывал верх мачты, сползал на паруса и уже колыхался над самой палубой, а потом и вода у борта скрывалась из вида, и они словно скользили на крохотном плоту посреди океана белых испарений. Моросил мелкий дождь, и лучники на шкафуте укрылись под выступами носа и кормы. Одни коротали время за игрой в кости, другие спали, остальные же (а их было большинство) предпочитали лишний раз проверить свои стрелы и полировали луки.

В дальнем конце на бочонке, словно на троне, восседал лысый толстяк Бартоломью, окруженный подносами и ящиками с перьями. Он был мастером, изготовлявшим и чинившим луки и стрелы. Ему полагалось следить, чтобы оружие у всех содержалось в порядке, и ему принадлежало право продавать запасные стрелы, тетивы и прочее. К нему то и дело подходили лучники, жалуясь на что-то, чего-то прося. Позади него собрался десяток ветеранов, которые, ухмыляясь, слушали его наставления и выговоры.

— Так у тебя тетива никак не натягивается? — осведомлялся Бартоломью у молодого лучника. — Значит, либо тетива коротка, либо древко слишком длинное. А может, беда в том, что ручки у тебя младенческие и годятся только на то, чтобы штаны подтягивать, а не стрелять из боевого лука? Ленивый ты чурбан! Смотри, как это делается! — Правой рукой он ухватил древко за середину, упер конец в подъем правой ступни, а затем, пригнув левой рукой верхний конец, без труда накинул петлю тетивы на зарубку. — Теперь, будь так любезен, сбрось тетиву.

Юноша с трудом исполнил это, но столь неуклюже, что высвобожденная тетива сильно хлестнула его по пальцам.

По палубе, точно всплеск волны, пронесся хохот, а злополучный лучник тряс рукой и приплясывал от боли.

— Так тебе и надо, дубина ты стоеросовая! — проворчал старый мастер. — Лук-то хорош, да только не для таких дырявых рук. Э-эй, Сэмкин! Как погляжу, тебя мне обучать особо нечему. Лук справный, но ты верно говоришь, красную шелковую обмотку не грех будет пометить белой полоской там, где накладывается стрела. Оставь его, я потом сделаю. А тебе, Уот, что надобно? Новый наконечник для этой стрелы? Господи, чтоб один человек знал сразу четыре ремесла! Луки делать умей, стрелы изготовляй, тетиву сучи, наконечники выделывай! Работай старик Бартоломью за четверых, а плату получай за одного!

— Хватит рассусоливать-то, — проворчал старый лучник с морщинистым, бурым, как пергамент, лицом и глазами-бусинами. — В нынешние дни чинить луки куда как выгоднее, чем сгибать их. Ты вот ни разу в лицо ни единому французу не смотрел, а платят тебе аж девять пенсов, я же в пяти битвах себя показал, а платят мне четыре пенса.

— Сдается мне, Джон из Таксфорда, что ты на дно пивной кружки поглядывал куда чаще, чем на французов, — ответил старый мастер. — Я гну спину с зари до зари, а ты знай элем по харчевням надуваешься! А у тебя что, малый? Лук плохо сгибается? Ну-ка пригни его к мерной палке. Сгибается под шестьюдесятью фунтами — в самый раз для парня твоего роста. Коли лук тугим не будет, как же ты пошлешь стрелу на четыреста шагов? Перья тебе требуются? Выбирай, какие по вкусу, все самые лучшие. Вот павлиньи. Грот штука. Да разве такому пригожему лучнику, Том Беверли, с золотыми серьгами в ушах, сгодятся какие-нибудь, кроме павлиньих?

— Летела бы стрела прямо, а перья пусть любые будут, — ответил высокий йоркширец, пересчитывая медные монеты на заскорузлой ладони.

— Серые гусиные всего фартинг штука. А слева, так те по полпенса, потому как они дикого гуся, а даже малое перо дикого гуся куда дороже самого большого из крыла домашнего. На медном подносе перья, сброшенные при линьке. Сброшенное перо куда лучше выщипанного. Купи-ка их дюжину, малый, и обрежь либо седлом, чтоб стрела насмерть поражала, либо кабаньим хребтом, чтобы она дальше летела, и никто в отряде не сможет похвастать набором стрел получше!

Однако Длинный Нед из Уиддингтона, угрюмый йоркширец с бородой соломенного цвета, придерживался в этих вопросах иного мнения. Он выслушивал советы старого мастера с презрительной усмешкой и наконец не выдержал:

— Продавал бы ты луки, Бартоломью, а как из них стрелять, не учил бы! В голове-то у тебя смыслу не больше, чем волос на ней. Коли б ты натягивал тетиву столько месяцев, сколько я — лет, так знал бы, что стрела с перьями, обрезанными прямо, летит дальше, чем с обрезанными кабаньим хребтом. Просто жалость берет, что зеленые лучники не нашли себе учителя получше!

Такое пренебрежение к его познаниям задело Бартоломью за живое. Его толстое лицо налилось кровью, глаза запылали злобой, и он принялся отчитывать своего хулителя.

— Ах ты, семифутовая бочка вранья! — возопил он. — Клянусь всеми святыми, я покажу тебе, как раскрывать лживую пасть! Бери-ка меч, становись вон там на палубе, и мы увидим, кто из нас двоих умеет рубиться! Чтоб мне больше стрелы о ноготь не проверять, коли я не оставлю на твоей безмозглой башке памятку по себе!

Окружающие не остались равнодушными к ссоре. Кто поддерживал старого мастера, кто стоял за северянина, но все кричали одинаково зычно. Какой-то рыжий йоркширец вытащил было меч, но тут же рухнул на палубу под тяжелым кулаком своего соседа, — и, загудев, как рассерженный пчелиный рой, лучники высыпали на палубу. Однако ни единого удара нанесено не было: между ними тотчас появился Ноллес, глаза на гранитном лице пылали огнем.

— Разойдитесь! Слышите? Прежде чем вы вновь увидите Англию, обещаю вам достаточно драк, чтобы остудить вашу кровь. Лоринг, Хоторн! Зарубите любого, кто поднимет руку! Ты, мерзавец, с лисьим мехом взамен волос, ты что-то хочешь сказать? — И он придвинул лицо почти вплотную к лицу рыжего лучника, который первым схватился за меч. Тот в ужасе попятился от его свирепого взгляда. — А теперь заткните глотки, все вы, и навострите свои длинные уши! Трубач, протруби еще раз!

Каждые четверть часа подавался трубный сигнал двум другим кораблям, скрытым туманом. Вновь раздалась звонкая чистая нота, будто какое-то морское чудище призывало своих товарищей. Но из плотной завесы, сомкнувшейся вокруг них, отклика не донеслось. Вновь и вновь звучал сигнал, вновь и вновь они, затаив дыхание, ждали ответа, но тщетно.