Но тогда царица и патриарх, испугавшись последствий такого решения, постарались успокоить Кантакузина, и противники с той и с другой стороны с самыми торжественными клятвами обещали ничего не замышлять друг против друга. Несмотря на это, недоверие оставалось. "Я убежден, - говорил великий доместик, - что императрица сказала, что думает. Но что меня тревожит, это то, что я знаю ее женскую слабость и как легко, из трусливости, дает она вертеть собою, и я очень боюсь, что, когда мне придется отправиться воевать с варварами, сикофанты, остающиеся при дворе, заставят ее измениться". С другой стороны, учащались манифестации в пользу Кантакузина. Когда прошел слух об отставке великого доместика, среди солдат стали подниматься голоса в пользу {385} обожаемого предводителя, и они являлись в самый дворец, чтобы громкими криками приветствовать своего фаворита и осыпать укорами патриарха. По просьбе испуганной регентши министр должен был сам собственной особой выйти к своим буйным приверженцам и уговаривать их. "Как только он появился, - рассказывает Григора, - смятение утихло, буря улеглась, наступило успокоение". Такая популярность в войске не могла не усилить тревожных сомнений Анны Савойской.

Поэтому разрыв между нею и Кантакузином был неизбежен. Апокавк, влияние которого росло при дворе, умножал свои интриги. "Он шипел, говорит Кантакузин, - как змея, нашептывая императрице злые наветы и отвращая ее от истинного пути". Все средства были для него хороши: лесть, подкуп, обман. Патриарх вторил ему; день и ночь пребывал он во дворце, возбуждая царицу против великого доместика, восхваляя преданность и верность Апокавка. Последний уместными щедротами привлекал на свою сторону приближенных регентши, и таким образом, говорит Григора, он "распоряжался императрицей как рабой, а равно и патриархом, более напуганным его энергией, чем введенным в обман его лестью". Отсутствие Кантакузина, воевавшего в это время во Фракии, облегчало эти интриги; так оба соумышленника, каждый со своей стороны, работали изо всех сил для общего дела. Духовный отец, "как будто у него в руках были ключи от царствия небесного", обещал место в раю тому, кто с помощью яда, тайных наветов или волшебных заклинаний избавит империю от Кантакузина. Что касается Апокавка, уверенный в успехе, он мечтал теперь об еще гораздо более высокой доле. Он думал о том, чтобы, похитив юного императора, увезти его к себе в крепость, женить его на одной из своих дочерей и заставить императрицу предоставить ему, его друзьям и родным самые высокие должности в государстве и управление всей империей. И уже давали понять Кантакузину от имени царя, что ему следует сложить власть, распустить войско и удалиться в Дидимотику на условиях полупленного.

Уже с давних пор мать Кантакузина сильно тревожилась за своего сына. Как большинство людей ее времени, эта женщина, очень умная в других отношениях, была суеверна; она верила предзнаменованиям. И как раз она их видела, и все страшные. Однажды вечером, когда, согласно обычаю знатных византийских особ, у нее до поздней ночи был прием разных лиц, желавших говорить с ней или выказать свое почтение, она позднее взошла на высокую башню, возвышавшуюся над ее дворцом, чтобы посмотреть, как всходила на горизонт луна. Она стояла там, погруженная в свои думы, как вдруг увидала у подножия башни вооруженного {386} всадника, мерившего копьем высоту зубцов башни. В испуге она зовет своих служителей и приказывает им пойти узнать, что нужно таинственному всаднику. Но они не нашли никого; были заперты все ворота, в которые можно было бы въехать верхом во двор замка; и, пораженная этим видением, показавшимся ей страшным предзнаменованием, "знатная дама,говорит Григора, - полная печали, чуть не разразилась рыданиями".

Она была права: опала ее сына близилась. По приказанию императора Кантакузин получил письменное уведомление, что он отставлен от всех своих должностей. В то же время владения его были конфискованы и разделены между его врагами; и все, кто оскорблял его, были вознаграждены. Друзья его, подвергшиеся той же участи, видели, как дома их были преданы разграблению; мать его была арестована и брошена в одну из дворцовых тюрем. Ему оставалось одно: противиться силой и объявить себя императором. Прежде чем решиться на это, он хотел еще в последний раз напомнить регентше волю покойного царя и данные ему ею торжественные клятвы - ему отвечали одной бранью. Тогда он решился.

В Дидимотике, в день св. Димитрия (8 октября 1341 г.), он возложил себе на голову императорскую корону. Тем не менее, чтобы ясно показать, что он отнюдь не был бунтовщиком, он хотел, чтобы в приветствиях при упоминании его имени и имени его жены первое место было отведено императрице Анне и ее сыну Иоанну, и во время священной церемонии он также велел упоминать царя и его мать и даже патриарха Иоанна. Кроме того, он заявлял, что у него не было другой цели, как защитить и упрочить престол юного монарха, которого Андроник III доверил ему, положившись на его преданность; и через три дня после коронования он снял с себя порфиру, чтобы облечься в белое, "как подобает, согласно обычаю, носить траур по императору". Этим он рассчитывал еще подчеркнуть верность, какую он хранил памяти царя, которого любил "как брата", и в течение десяти лет, вплоть до того дня, когда он властелином вступил в Константинополь, он продолжал носить траур. В то же время он напомнил еще раз регентше о последней воле ее мужа и какому она подвергалась риску, доверяясь советникам, которые, "преследуя лишь один собственный интерес, думали только, как бы поскорее нарушить античную конституцию и, одним словом, привести к гибели империю". Все эти предостережения, все эти знаки почтения совершенно не были оценены в Византии. На узурпацию Кантакузина патриарх ответил немедленным коронованием юного императора Иоанна. Междоусобная война началась. {387}

* * *

Здесь не место рассказывать о всех бесчисленных превратностях этой борьбы, продолжавшейся более пяти лет и окончившейся победой Кантакузина. Достаточно будет напомнить ее главные черты и отметить ее важные последствия; при этом сразу будет видно, как Анна Савойская выказала тут все свои недостатки, все свои страсти, все свои слабости.

Чтобы вести войну, нужны были деньги. А между тем казна была пуста, империя истощена. Всякими способами регентша старалась достать нужные средства. Воспользовались церковным имуществом; образа были проданы или отправлены в плавку; богатства императорского дворца, посуда, драгоценные украшения проданы; имущество знатных семей конфисковано, а кто не хотел этому подчиняться, того арестовывали, заключали в тюрьму; чтобы овладеть сопротивлявшимися, не уважили даже старинной привилегии убежища, какое представляла Святая София. Самая тяжелая фискальная тирания нависла над столицей и над всей империей. Но что было важнее - это то, что собранные таким путем деньги даже не пошли все полностью на нужды войны. Анна, отличавшаяся жадностью, и ее советники воспользовались обстоятельствами, чтобы обогатиться лично самым скандальным образом. При общей неурядице им было легко присвоить себе известные суммы, покрыв их счетами фиктивных трат; им было еще легче присвоить драгоценные вещи или при случае выкупить по смехотворной цене лучшие вещи имперской казны, которые они пускали в продажу. Анна Савойская находила в этом двойную выгоду: она зараз удовлетворяла свою страсть к деньгам и свою низменную зависть; таким образом, говорила она, если когда-нибудь Кантакузин победит, по крайней мере не наложит он своей руки на все это великолепие, возвышающее блеск власти.

Для поддержания войны оба противника не посовестились нисколько призвать себе на помощь иноземцев. Чтобы получить помощь сербского князя Стефана Душана, Кантакузин не задумался предложить ему лучшие крепости Македонии. Чтобы получить поддержку турецкого султана, никейского Орхана, он решился выдать замуж за неверного свою дочь Феодору. Анна со своей стороны делала то же. Она предлагала королю Сербскому, если тот выдаст ей Кантакузина, живым или мертвым, выдать свою дочь за его сына и уступить ему всю Македонию до Христополя. За деньги покупала она союз эмира Андинского. И в течение нескольких лет турки, переправляясь через Геллеспонт, проникали во Фракию как в свою страну и страшно ее опустошали. Без различия они гра-{388}били друга и недруга, угоняли стада, рабочих волов, уводили даже жителей и гнали их за собой с веревкой на шее. Они появлялись так даже под самыми стенами Византии, где Анна, совершенно равнодушная к судьбе своих подданных, принимала их наилучшим образом, не заботясь обо всей этой толпе пленных, жалобные крики которых поднимались до небес. Ей не было дела до того, что поля оставались невозделанными и заброшенными, что тысячи римлян умерщвлялись или продавались, как рабы, если только через это наносился ущерб Кантакузину. Что за дело, если Стефан Душан опустошал Македонию и победоносно доходил до Христополя? Настолько меньше достанется крепостей на долю Кантакузина. В этом отношении, впрочем, обе стороны не могли ни в чем себя упрекнуть. Если Григора справедливо отмечает бесчеловечность, жестокость Анны Савойской, ненависть, какую она, казалось, питала к своему народу, к этому следует прибавить, что она была, как он сам говорит, иностранка. А каким же словом назвать тогда поведение Кантакузина, поступавшего точно так же, как императрица?