Она обернулась и прервала его, подняв руку. Отец уже собирался повысить голос и возразить, что он все же имеет право высказать свое мнение, но по глазам жены понял, что обернулась она не на его слова. Она стояла вполоборота к нему, подняв руку, в другой она держала над чугунком шумовку, с которой капал бульон. Взгляд ее был устремлен на дверь. Выражение лица настороженное.

Отец напряг слух, но уловил только равномерное гудение огня да пение чайника.

— Это ветер, — сказал он.

— Помолчи. Я уверена, что кто-то дернул дверь погреба.

— Пойду погляжу.

— Нет, еще простудишься.

Она положила шумовку, отец стал надевать шлепанцы, и тут кто-то стукнул в ставень.

— На этот раз мне не почудилось, — сказала мать.

Отец тоже слышал. Сердце сильно забилось. У него было такое ощущение, что ночной холод, который охватывал дом, вот-вот поглотит уютное тепло кухни. Хорошего ждать было нечего. Уж не подбираются ли к его вину? Или кроликам? Или к дровам, сложенным в сарае?

Прошла бесконечно долгая минута. Наконец мать взяла карманный фонарик с почти севшей батарейкой и тихонько приоткрыла дверь. Направив оранжевый пучок света на крыльцо, она высунула голову и неуверенно крикнула:

— Кто там?

Отец стоял за ее спиной. Он успел схватить кочергу и теперь крепко сжимал ее в правой руке.

Что-то стукнуло о перила, и старикам, которые сейчас даже не замечали свиста ветра, этот металлический звук из тьмы ночи показался оглушительно громким.

— Это ты, мама?

Мать распахнула дверь и шагнула вперед. Отец не был уверен, что слышал голос Жюльена, но все же он вышел. Пучок света скользнул по каменным ступеням и углу стены; снизу опять долетел вопрос:

— Вы одни?

— Ну конечно, сынок. Иди. Иди скорей.

Отец отступил на два шага и посторонился, пропуская сына. Но мать не стала дожидаться, когда тот войдет в кухню, — она крепко обняла его и принялась целовать. Резкий ветер врывался в дверь. Огонь в лампе мигал, хотя и было надето стекло. Отец подождал немного, потом не выдержал:

— Да входите же наконец! Вы настудите дом, да и с улицы могут увидеть свет.

Отец в темноте не разглядел лица сына, но теперь, когда они вошли и он увидел Жюльена при свете, он только и мог прошептать:

— Господи боже мой! Господи боже мой!

Жюльен отпустил темно-русую пышную бороду, а волосы, которые прежде стриг очень коротко, теперь были зачесаны назад и падали на воротник пальто, закручиваясь кверху и образуя нечто вроде желоба.

— Господи боже мой, — повторил отец. — Вот уж не ожидал!

Голубые глаза Жюльена на бронзовом от загара лице казались совсем светлыми.

Отец повернулся к жене; она словно потеряла дар речи — стояла, протянув руки, подбородок у нее морщился, на ресницах повисли слезинки.

Жюльен расцеловался с отцом, потом снова обнял мать и, приподняв ее, прижал на минуту к груди. Отец снял каскетку, почесал лысину и, покачав головой, медленно вернулся на свое обычное место. Последовало продолжительное молчание. Жюльен снял пальто и перебросил его через перила лестницы.

— А где у тебя… где у тебя чемодан? — спросила мать.

— Чемодан тут. Около погреба. Пусть пока постоит там.

Отец не мог отвести взгляд от этого бородатого лица. В первую минуту у него екнуло сердце и что-то сдавило грудь, а теперь он ощущал какую-то пустоту внутри. Не было ничего. Не было слов. Не было вопросов. И с матерью, верно, то же самое — стоит между столом и плитой, не сводит глаз с сына, а тот сидит на второй ступеньке лестницы и снимает башмаки.

Уже снова сгущалась, наползала в сад лишь на мгновение растревоженная, отогнанная за его пределы зимняя ночь, а с ней и свист ветра в старой груше, и гудение огня, и монотонная песня воды в чайнике с медной крышкой.

Отец устало опустил плечи. Тело его медленно оседало на стуле в привычной полудремотной позе. Он отдыхал, положив локти на стол, вытянув на клеенке натруженные руки, вынув ноги из ночных туфель, чтобы поставить их на дверцу топки.

19

После нескольких бесконечно долгих минут, во время которых мать не раз вытирала глаза, она вдруг заволновалась. Забегала по кухне, задавая вопросы и тут же сама себе отвечая:

— Ты ел? Ну, ясно, не ел. Должно быть, голоден. Чем мне тебя покормить? Сейчас будет суп. Осталось несколько яиц. Если бы не так поздно, можно было бы зарезать кролика. Картошки, во всяком случае, начищу. Послушай, Гастон, может, провернешь овощи для супа?

Отец надел ночные туфли и встал. Просто с ума сошла! И каждый раз, как Жюльен возвращается домой после долгого отсутствия, подымается такая кутерьма. Правда, сегодня они его совсем не ждали.

Провертывая овощи, отец то и дело оглядывался на сына, который все еще сидел на лестнице. Мать продолжала суетиться: открывала стенной шкаф, ходила в чулан, выдвигала ящик, ящик застревал, она трясла его, вдвигала обратно — ножи, вилки, ложки громко звякали. Отец чувствовал, что в нем накипает раздражение. Какое-то время он боролся с желанием крикнуть жене, чтобы она успокоилась, но в конце концов обратился к Жюльену.

— Чего это тебе взбрело в голову так себя разукрасить? — спросил он.

Сын рассмеялся.

— Это я нарочно придумал, — сказал он. — Не хочу, чтобы меня сцапали, вот и принял кое-какие меры предосторожности.

— Ты знаешь, тебя разыскивают жандармы, — сказал отец.

— Это уж точно! Разыскивают.

— И тебя это как будто не пугает?

— Подумаешь, разыскивают-то не меня одного.

— Ладно, — вмешалась мать, — дай ему рассказать, откуда он приехал.

Отец подавил раздражение. Насмешливый тон сына задел его. Значит, сын дезертировал. Полиция его ищет. Они с матерью думали, что он в Англии, а он явился сюда да еще ухмыляется, отпустил какую-то дурацкую бороду и длинные, как у девушки, волосы. А мать вроде думает, что удивляться тут нечему.

Он достал со дна чугунка оставшиеся овощи, а Жюльен между тем стал рассказывать:

— Я сейчас из Марселя. Жил там у одного приятеля. Он художник. Парень что надо. Я вам не писал, чтобы не подвести вас. Петеновская милиция теперь повсюду, и на почте тоже.

— Но что ты делал в Марселе? — спросила мать.

— Вместе с приятелем занимался живописью. Я мог бы остаться, да только с питанием там туго, в этом самом Марселе. А продовольственных карточек у меня нет.

Он замолчал. Отец повернулся к нему. Мать перестала накрывать на стол и слушала сына.

— У тебя нет карточек? — воскликнула она.

— Нет. Подложное удостоверение личности мне удалось достать, а вот продовольственные карточки — это дело другое.

Отец подумал: «Вот так обрадовал. И самим-то нам не хватает!» — но не сказал ничего.

— Милый ты мой сын, да как же ты жил? — спросила мать.

— Ловчили. Только не очень-то это весело.

Она подошла к Жюльену, который уже встал со ступеньки.

— Да, ты похудел, — сказала она, — с такой бородой это не сразу заметишь, но когда приглядишься… Господи, какое счастье, что ты дома!

— Пора все же ужинать, — сказал отец, — он может рассказывать и за столом.

Отец заметил, что жена пожала плечами. Но сказать ничего не сказала, набросила на голову черный шерстяной платок, взяла ключ от погреба, электрический фонарик и вышла. Отец уже занял свое обычное место за столом, но сидел он, как-то неестественно выпрямившись, не опираясь на спинку стула, и не спускал глаз с сына, усевшегося напротив, на другом конце стола. Отец придумывал, что бы сказать, о чем бы спросить, и вдруг вздрогнул: раздался крик матери.

— Что случилось? — спросил он.

Жюльен встал, казалось, он был в нерешительности, потом рассмеялся и направился к двери.

— Черт, я совсем упустил из виду. Она, верно, наткнулась на Серафена!

— Что ты сказал? — спросил отец.

Но Жюльен уже стоял в дверях.

— Не беспокойся, я иду. Он дядька неплохой! — добавил он.