— Тогда пусть она приходит сама, — сказал Верпийа, — Жюльен будет с ней видеться, не спускаясь в город. Сад достаточно велик. Наконец, можно и в поле погулять, если держаться в стороне от жилья.

Ритер вызвался предупредить Сильвию, и она в тот же вечер пришла на пост.

Влюбленные бросились друг к другу в объятия и долго плакали, не в силах произнести ни слова. Отныне для Жюльена больше ничего не существовало, кроме Сильвии. Она была здесь, рядом, она его не забыла, не перестала любить. Они стояли посреди дороги, в нескольких сотнях метров от поста наблюдения. Все его товарищи, стараясь не шуметь, ушли в дом. Один только Ритер сидел на пригорке, перед калиткой, готовый предупредить Жюльена в случае опасности. Но опасности больше не было, Жюльен теперь понял, что для него существовала только одна настоящая опасность — потерять Сильвию, а Сильвия была тут, возле него. Снизу, оттуда, где раскинулся город, медленно ползли сумерки, и, подняв лицо, которым он уткнулся в волосы Сильвии, Жюльен различил сквозь застилавшие его взгляд слезы счастья темную громаду Черной горы, высившуюся на горизонте.

Здесь была вновь обретенная им Сильвия, там — старый дровосек, одиноко живший в своей хижине, и холодный, зловещий лес, в каждом уголке которого таилась смерть. Смерть, настигшая Каранто в ту самую минуту, когда он, Жюльен, пытался унести его, спасти от врагов, смерть, которая гналась за ним по пятам днем и ночью, когда он убегал от опасности, точно обезумевшее от страха животное…

Он бежал в испуге, шарахаясь пустоты, шарахаясь деревьев, шарахаясь их теней. Бежал, пугаясь шума собственной крови, стучавшей в висках. От страха его мутило, он едва владел своим телом, готов был упасть без сил на обочину дороги. Чего только он не пережил! Унизительный страх, тюрьму, отвратительную сцену с капралом, рухнувшим на пол с разбитой физиономией, вернее, мерзкой рожей, по которой он, Жюльен, с такой силой бил кулаком, что у него до сих пор болели костяшки пальцев. Но все это осталось позади. Теперь с ним была Сильвия, вновь обретенная Сильвия. Имеет ли он право на такое счастье? Не прочтет ли она когда-нибудь по его лицу, что он поддался страху? Страху за себя, за свою шкуру, за свое счастье, за нее, Сильвию, которую он так боялся потерять? Но главное — страху за собственную жизнь, которой грозила смертельная опасность. Перед глазами Жюльена неотступно стоял Каранто: струйка крови, вытекавшая изо рта Франсиса, внезапно потухший взор, руки, выпустившие рукав товарища, за который бедняга судорожно цеплялся. Разве можно любить, обнимать девушку после того, как ты прикоснулся к смерти? А ведь он, Жюльен, прикоснулся к смерти, закрывая глаза Каранто. Уже и раньше умирали близкие ему люди — дядя Пьер, Андре Вуазен, но к ним он не прикасался. Каранто был для него первым настоящим покойником: Франсис умирал рядом, умирал, цепляясь за него, и словно молил уделить ему хотя бы малую толику жизненных сил. Все ли он сделал, чтобы спасти друга? Чтобы сохранить ему жизнь?

Каранто, должно быть, тоже видел, как приближается смерть, ощущал ее дыхание, из последних сил старался убежать от нее. Он тоже хотел сохранить жизнь и вновь обрести свое счастье, счастье, носившее имя Жоржетта — ее он вспоминал перед смертью. Знает ли что-нибудь Жоржетта? Сообщили ли ей, что Франсис умер? Погиб зря… Можно сказать, по собственной вине… По глупости… Но разве все те, кто умирает на войне, не погибают зря?

Когда Жюльен заговорил об этом с Ритером, тот сказал: «Бессмысленна, глупа, абсурдна не только гибель Каранто, а война вообще. Вся война в целом. Каранто, подобно другим жертвам войны, погиб по вине промышленников, правителей, честолюбивых безумцев… Так что, как видишь, нельзя сказать, что он погиб зря. В тело каждого убитого солдата вонзился осколок металла, который принес барыш фабриканту пушек; вместе с каждым трупом в землю зарывают форменную одежду, и это позволяет папаше Ритеру пустить в ход еще один ткацкий станок. Вот в чем суть войны». Солдаты на посту наблюдения часто поносили Гитлера, но, заслышав это имя, Ритер каждый раз упоминал и Круппа. «Если бы не промышленники, — говорил он, — то даже Гитлер не мог бы начать войну. Уж вы мне поверьте: для промышленников и для политиканов война все равно, что кувшин вина для пьяницы. Громадный кувшин. Целая бочка!» Свои рассуждения Ритер неизменно заканчивал этой метафорой и разражался недобрым смехом, после чего осушал кружку вина.

Теперь у Жюльена снова была Сильвия. Дни проходили за днями, он все меньше боялся, что вдруг нагрянут молодчики из так называемой подвижной республиканской охраны или немцы, и война опять куда-то отодвинулась. Воспоминание об умерших все еще жило в нем, но становилось менее мучительным. Теперь он постоянно видел улыбку Сильвии. Видел, как она радуется, как жаждет счастья. Ее приводило в веселое настроение даже то, что им все время приходилось прятаться.

— Я хочу, чтобы ты всегда ходил с длинными волосами, — однажды сказала она, — тебе что к лицу. Когда-нибудь отпустишь себе такую шевелюру, как у твоего друга поэта.

Время шло, и влюбленным начало казаться, что с ними ничего дурного больше не произойдет. Жюльен стал опять спускаться в город, и они вновь совершали прогулки в парк Бригибуль.

В казармах Кастра располагались немцы, молодые люди встречали их в городе, а однажды Жюльен и Ритер даже разговорились в книжной лавке на улице Генриха Четвертого с каким-то студентом философского факультета из Гамбурга. Это был флегматичный хилый юноша в очках с необычайно толстыми стеклами. Он отлично знал французскую литературу. Войны они не касались, но, оставшись вдвоем с Жюльеном, Ритер сказал:

— Этому парню хочется воевать не больше, чем мне.

Папаша Корню по-прежнему торговал всякой всячиной. Он раздобыл для Жюльена удостоверение личности на имя Марселя Дюбуа, сказав, что во Франции людей с такой фамилией множество, так что менять ее ни к чему. Он только прибавил Жюльену три года и сделал его уроженцем Марокко. Корню убеждал юношу: «Запомни раз и навсегда: меньше всего ты рискуешь, оставаясь в городе, в гуще толпы. В Тулузе или в Лионе ты будешь в большей безопасности, чем в самом дремучем лесу». От денег делец отказался, присовокупив: «Не беспокойся, есть люди со средствами, они и за тебя заплатят». Верный себе Ритер вместо благодарности язвительно заметил: «Таким способом вы сколотите себе состояние, а после войны еще потребуете орден». Папаша Корню лишь улыбнулся. Он принадлежал к числу тех людей, которые благодушно относятся ко всему, если только это не вредит их делам.

Так — медлительно и неторопливо — тянулось лето. Иногда Жюльен вспоминал о родителях; он даже воспользовался тем, что Тиссеран поехал в отпуск, и попросил товарища бросить в Тулоне коротенькое письмецо от него; в нем он сообщал: «Все идет хорошо». И в самом деле, все шло хорошо, он по-прежнему жил вдали от событий. Несколько раз Жюльен заговаривал о том, что ему пора уходить с поста наблюдения, что он не может позволить себе и дальше объедать товарищей, но они дружно отвечали: «Ты занимаешься стряпней и вкусно готовишь. Так что оставайся с нами…»

Солдаты, как и раньше, слушали Би-би-си и читали газеты. Обсуждали поражения, которые терпели немцы. Но непосредственно с войной они не сталкивались, о ней напоминали только полеты немецких самолетов да смутные слухи о том, что в горах создаются отряды Сопротивления. Однако никто не знал, идет ли речь о Лаконском плоскогорье, о Норском лесе или о Черной горе. Когда Жюльен говорил об этом с Сильвией, она изо всех сил прижималась к нему и больно впивалась когтями в его руки.

57

В начале сентября Сильвию пригласила к себе на субботу и воскресенье подруга, которая жила с родителями в Арфоне, небольшом селении по дороге в Лампи. Эти два дня показались Жюльену бесконечными. Теперь уже он с тревогой поглядывал в сторону горы. Летом они с Сильвией часто смотрели на эту каменную громаду, менявшуюся в различное время дня, и ни разу она не казалась им угрожающей. А теперь, когда Сильвия была там, Жюльен видел гору совсем иной. Даже в лучах яркого солнца она представлялась ему глыбой мрака, чудовищем, которое припало к земле и давит на нее всей своей тяжестью.