Они вошли. Мальчик не узнал комнаты. Все здесь было затянуто черными драпировками, обшитыми серебром. Даже окна не было видно. То тут, то там под драпировками угадывались очертания мебели. Посреди комнаты на довольно высоком помосте стоял закрытый гроб, обложенный цветами. По углам горели четыре свечи. В комнате царил незнакомый Жюльену запах, он впервые в жизни слышал его.

Несколько человек неподвижно стояли возле помоста. Какая-то женщина подошла к гробу, взяла лежавшую на блюдце веточку букса и перекрестила ею гроб. Пламя свечей задрожало, слегка померкло и отклонилось книзу.

Мать протянула Жюльену освященную веточку. Мальчик поднял глаза и увидел, что по ее морщинистым щекам катятся слезы, губы и подбородок дрожат.

Они возвратились на кухню. Жюльен с минуту постоял там в сторонке, потом вышел во двор. Люди разбились на группы. Мужчины громко разговаривали. Одни толковали о погоде, о рыбной ловле, другие — о работе. Возле колодца беседовали между собой два старика. В одном из них мальчик узнал человека, с которым они шли вместе два дня назад. Жюльен подошел и прислушался.

— Не понимаю я этого, — сказал старик.

— Да, это многих удивляет.

— Должно быть, он не оставил никаких распоряжений. Ведь он совсем не ждал смерти.

— Пусть он даже ничего не написал, но взгляды-то его известны. Все знают, что он был «красный». Господи, да он чуть не каждый день потешался над религией.

— В конечном счете это мало что меняет.

— Так-то оно так, но тут дело в принципе.

Жюльен направился к сараю. Отворил дверь. Дианы там не было. Когда он снова прикрыл дверь, подошедший старик спросил:

— Собаку ищешь?

— Да. А что, ее нет здесь?

— Утром я увел Диану. Она не находила себе места. Я решил, что для твоей тетки так будет лучше.

К ним подошел другой старик.

— Животные иногда страдают больше людей, — сказал он. — Некоторые собаки подыхают после смерти хозяина.

— У меня Диана меньше скулит, — сказал первый, — но к еде не притрагивается.

— А что с ней дальше будет?

— Думаю оставить у себя. Правда, я больше не хожу на охоту, но не убивать же такую прекрасную собаку, а отдать ее бог знает кому тоже не хочется. Сперва, когда я об этом заговорил, жена рассердилась. Но потом, в полдень, видя, как Диана горюет, она сказала: «Ты прав, нельзя бросать ее на произвол судьбы. Пьер был хороший человек и очень любил свою собаку».

— А почему тете Эжени не оставить ее у себя? — спросил Жюльен.

Старики переглянулись, потом первый пояснил:

— Ах да, тебя ведь вчера не было. Тетушка твоя собирается в Париж вместе с сыном. Он не хочет, чтобы мать жила тут одна.

— Он прав, — вмешался другой. — Что ей тут одной делать?

— И то верно.

Оба умолкли. Народу во дворе стало больше. Жюльен заметил отца, тот беседовал с какими-то мужчинами. Незнакомая старуха вынесла из кухни стул и уселась под липой.

— Ну, а кошка?

— Какая кошка?

— Дядина кошка. Ее кто возьмет?

Старик только пожал плечами, словно говоря, что этого он не знает. Другой заметил:

— Ну, кошка не пропадет. Она быстро отыщет себе пристанище.

Во двор въехал катафалк, люди расступились, чтобы катафалк мог обогнуть колодец. Лошадь вел под уздцы толстяк с багровым лицом. На нем были черные штаны и белая рубаха с заплатой на спине. Остановив лошадь, он вытер лоб большим клетчатым платком, взял с сиденья черную куртку и фуражку, надел их.

Жюльен отошел от стариков и присоединился к отцу, стоявшему у дверей кухни.

Возница и какой-то мужчина в черном вынесли гроб. Для этого они поставили его на носилки. К ручкам были прикреплены широкие ремни, сходившиеся на шее у носильщиков. Они шли медленно, слегка раскачиваясь, тяжело дыша, покраснев от натуги. Двое других мужчин помогли им установить гроб на очень высоком катафалке. Послышался продолжительный скрежет, возница поднял откинутую дверцу и закрепил ее крюком.

Тетушка Эжени стояла на пороге кухни. Прижав платок ко рту, она содрогалась от рыданий. С одной стороны ее поддерживал сын, с другой — мать Жюльена. Мужчины держали шляпы в руках, на солнце сверкали лысины. Тут же стояли священник и двое певчих. Служащие похоронного бюро накрыли катафалк трехцветным покровом и теперь ходили взад и вперед, вынося из дому цветы.

Женщины обнимали вдову; потом похоронная процессия медленно двинулась в путь.

Мать Жюльена и несколько женщин остались дома вместе с тетей Эжени.

Жюльен шагал во втором ряду, позади двоюродного брата и какого-то незнакомого человека. Рядом шел отец. Катафалк подскакивал на ухабах — дорога была плохая. Поднимаясь по косогору, который вел к мосту, лошадь напряглась, пошла быстрее и далеко опередила провожав ющих. Выехав на проезжую дорогу, катафалк остановился, возница, приподнявшись на козлах, смотрел на подходивших людей.

По пути на кладбище процессия растянулась. Теперь все говорили громко, голоса сливались в неясный гул, сзади поднималось густое облако пыли. Идти было далеко. Было жарко, и люди, придерживавшие концы покрова, держали шляпы над головой, чтобы не так пекло солнце. Жюльен не сводил глаз с черного катафалка и с цветов, колыхавшихся на крышке гроба.

В гробу лежал дядя Пьер. Мальчик представлял себе, как он неподвижно покоится, вытянувшись во весь рост в этом длинном ящике. На миг ему почудилось, что дядя Пьер вовсе не умер, что он сейчас стукнет кулаком в крышку гроба и крикнет: «Черт побери, вы, видно, спятили, вытащите меня отсюда!»

— Такие случаи бывали.

Жюльен произнес эту фразу вслух. Отец спросил:

— Что ты сказал?

— Ничего.

— Значит, мне показалось.

Они прошли несколько шагов, потом отец снова спросил:

— Так ты доволен? — Мальчик посмотрел на него, но ничего не ответил; отец продолжал: — Хозяин говорит, что с тобой не легко справляться, но работа у тебя спорится. Тебе по душе ремесло кондитера?

— Да.

— Мастер с виду человек подходящий. А хозяин болтлив. Как я понимаю, он, верно, немало времени проводит в кафе.

— Да, достаточно.

— Нынешним везет. Теперь в нашем деле многое переменилось. Когда у меня была булочная, я проводил в пекарне добрую половину ночи и все утро; а после обеда развозил хлеб по домам. Так что торчать в кафе времени не было.

Отец говорил, пока они не подошли к церкви. Жюльен его не слушал. Все сливалось в неясный гул — и голос отца, и разговоры провожающих, и скрип колес, и шарканье ног по каменистой дороге, белевшей в лучах солнца. Когда катафалк поворачивал, солнечный свет проникал под балдахин, и тени от бахромы плясали на цветах и трехцветном покрове.

В церкви было темно и прохладно. И вот настала минута, когда все поднялись и двинулись гуськом к алтарю. Жюльен видел, как люди исчезали за главным алтарем, потом вновь появлялись с другой стороны и шли к своему месту. Отец не пошевелился. Несколько мужчин, среди которых он узнал двух стариков, разговаривавших у колодца, также остались стоять.

— Куда они все идут? — спросил мальчик.

— Прикладываются к мощам, — пояснил отец. — В деревнях еще сохранился этот обычай.

— А что такое мощи?

— Эдакая штука, которую все целуют друг за дружкой.

Отец умолк. Теперь все вокруг них говорили. Шум отодвигаемых стульев и шагов, раздававшихся на каменных плитах, поднимался к стрельчатым аркам маленькой церкви и, усиленный эхом, наполнял своды. После паузы старик прибавил:

— Бедняга Пьер, его бы позабавило это представление. В конце концов…

— А почему мы не прикладываемся к мощам? — спросил мальчик.

Отец пожал плечами:

— Не вижу смысла. И потом, это негигиенично.

Жюльен смотрел на вереницу мужчин и женщин и все время думал о дяде Пьере, который, вытянувшись во весь рост, недвижимо лежал в гробу. Мальчик никогда еще не видел покойников. Он почти никогда не думал о смерти. Лишь изредка ему приходила в голову мысль о потустороннем мире, о небе, об аде. Дядя Пьер был замечательный человек. Интересно, видит он теперь все происходящее? Раз он умер, то должен видеть. Он должен видеть себя здесь, посреди церкви, в обществе людей, которые обходят вокруг его гроба и прикладываются к мощам. На минуту Жюльену захотелось последовать их примеру. Только затем, чтобы преодолеть владевшее им отвращение. Это было чем-то вроде жертвы, которую он хотел принести дяде Пьеру. Но потом он вспомнил слова отца: «Его бы позабавило это представление». Правда, ведь дядя Пьер всегда называл «представлением» религиозные обряды.