Бизонтен так и обомлел от страха. Блондель перешагнул через скамейку и обогнул стол. Тот, что крикнул, поднялся с места, за ним и его супруга. Это был житель Моржа, человек лет тридцати, одетый в бархатный кафтан, щедро расшитый серебром. Был он высок ростом, и лекарю пришлось задрать голову, иначе он не смог бы заглянуть ему в глаза. Наступила минута тягостного, напряженного молчания, потом Блондель произнес еле слышно:

— Простите мне. В первое мгновенье я поддался гневу. Но я хочу, чтобы на эту девочку смотрели так же, как на всех остальных детей.

Он обернулся к Одетте и нежно обратился к ней:

— А теперь, крошка, пойди к Мари и ребятишкам. Вернешься сюда вместе с ними.

Девочка встала и вышла из комнаты. Вновь воцарилось молчание, как будто вместе с нею что-то непомерно огромное покинуло помещение. Тут Блондель заговорил:

— Однако и я сам нынче утром старался воспользоваться ее присутствием здесь. И мне это очень больно.

— Я убежден, — ответил мужчина, — что все эти люди были потрясены до глубины души.

— Вот что, — сказал Блондель. — Возможно, завтра эта девочка станет вашей дочкой. Согласились бы вы на то, чтобы показать ее людям?

Мужчина взглянул на жену, потом подошел к Блонделю и произнес:

— Если бы это помогло спасти еще тысячу других детей, то да. Показал бы.

Блондель снова зашагал по комнате, изредка останавливаясь около Бизонтена и Ортанс и бросая на них вопросительные взгляды. Но и тот, и другая упорно молчали. Так он шагал в раздумье еще долго. К крыльцу подъезжали все новые тележки. Жан, которому было поручено стеречь у дверей, сообщал новоприбывшим:

— Можете распрячь лошадь и отвести ее на лужок, он вон там напротив. А потом придется вам подождать своей очереди.

Слышен был перестук лошадиных копыт, какие-то неразборчивые слова, и вновь воцарялась тишина, как бы входившая в комнату вместе с солнечным светом.

Долго еще шагал в раздумье Блондель, наконец жестом, уже вошедшим у него в привычку, прижал ладони к вискам и вскричал:

— Но нет! Это немыслимо! Немыслимо! Как раз об этом я и не подумал. Нельзя допускать, чтобы хоть один ребенок, так жестоко отмеченный войной, присутствовал на этом празднике, где он услышит звуки выстрелов. Вы же не знаете!.. Не можете знать, что такое для этих детей звук выстрела или даже один вид мушкета.

Он повернулся к Ортанс и Бизонтену.

— Вы слышите меня, — сказал он. — Ни один ребенок не пойдет на праздник, прежде чем не кончится стрельба. Я не желаю, я просто боюсь, что хоть один из наших детей окажется на площади, когда там пойдет пальба.

Казалось, он совсем забыл о чете горожан, которые так и остались стоять, сконфуженно переглядываясь. Наконец он подошел к ним и спросил:

— Вы и впрямь возьмете этого ребенка?

Муж снова взглянул на жену; лицо у нее было гладкое, круглое, большие карие глаза и очень черные волосы под полотняной шалью. На сей раз ответила женщина, и голос у нее оказался теплый и твердый:

— Если она пострадала больше всех других детей, если ей требуется самая большая доля любви, то именно ее мы и хотим взять.

Блондель кинул взгляд на Бизонтена и попросил:

— Соблаговолите сходить за Одеттой.

Бизонтен встал и вышел. Проходя мимо Жана, который стоял, прислонясь к притолоке двери, он ласково погладил его по голове. Люди прохаживались взад и вперед по дороге и весело болтали. Многие через изгородь разглядывали детишек, игравших на лужку. Малышка Одетта шла рядом с тем самым мальчиком, которому отрезали ногу выше колена, и теперь он ходил на костылях. Другой мальчик, шедший позади, потерял правую руку, и Мари начала учить его действовать серпом, пользуясь невредимой левой. Стояла настоящая летняя погода, и легкая дымка над озером, казалось, отодвигала вглубь Савойские Альпы и смягчала блеск воды.

Подойдя к Одетте, Бизонтен сказал:

— Пойдем, детка. Там ты нужна на минутку, но тебя скоро отпустят погулять с ребятишками.

Мальчик на костылях улыбнулся Бизонтену:

— А знаешь, подмастерье, уж больно ты хорошие костыли смастерил. И легонькие какие. Если я отсюда уходить буду, я их с собой захвачу.

— Ну, конечно же, захватишь, — подтвердил Бизонтен.

Он повел девочку в дом и то и дело украдкой бросал взгляд на ее лиловато-красное лицо, где местами туго натянутая обожженная кожа, казалось, вот-вот лопнет. Нос почти весь обгорел. Сжать губы она не могла, и на круглые дыры глаз, лишенных век, больно было смотреть. Бизонтен подумал о той супружеской чете, что их ждала в комнате, и решил про себя, что, должно быть, они не успели как следует разглядеть эту девчушку.

Когда они вошли, Блондель уже снова сидел на своем месте. Так как Одетта хотела было устроиться с ним рядом, он удержал ее жестом и спросил:

— Скажи мне, Одетта, тебе хотелось бы жить у этой дамы и этого господина?

Черные дыры медленно повернулись к супружеской чете, и тут Блондель добавил:

— Ты ведь знаешь, мне опять придется уехать. Тебя я с собой взять не могу. И здесь тоже ты не можешь оставаться, потому что сюда привезут новых детей.

Женщина медленно подошла к девочке. Ласково улыбаясь, она бесконечно нежным движением приобняла ее за плечи и обратилась к ней с вопросом:

— Хочешь, чтобы я стала твоей мамой?

Одетта в ответ кивнула, и женщина прошептала:

— Спасибо тебе, детка. Спасибо.

Она прижала девочку к себе, потом, выпрямившись, добавила:

— А теперь поди поцелуй твоего папу, детка.

Девочка не сразу тронулась с места, потом, протянув ручки, сделала три шага по направлению к мужчине, а тот подхватил ее, поднял в воздух и поцеловал. Одетта прижалась изуродованным своим личиком к шее и щеке своего нареченного отца, и он плотно сжал веки, стараясь удержать накипавшие слезы.

52

У Блонделя не хватило духа разлучить этих людей с их приемышем, но все присутствующие и так поняли, что они укроют свое новоявленное счастье у себя в доме, подальше от ярмарочной толчеи, треска и пальбы. Когда они садились в свою тележку, мужчина гордо нес на руках девочку, чье лицо слизнуло пламя пожара. Ни он, ни жена его не улыбались, но их взгляд выражал ту глубокую, особую радость, от которой теплеет душа, где счастье свивает себе уютное гнездышко, разрушить которое способна одна только смерть. Те, что прогуливались по дороге, молча, с уважением, а кое-кто даже, возможно, и с завистью, поглядывали на них. Не в силах сдержать волнения, Бизонтен смотрел, как они уезжали в снопах солнечных лучей, и в глубине души чувствовал облегчение, которого и сам стыдился. Перед отъездом Одетта пошла поцеловать Блонделя, и он сказал ей:

— А Ортанс?

Девочка поцеловала Ортанс, и Блондель снова обратился к ней:

— А Бизонтена?

Бизонтен сделал над собой немалое усилие, чтобы улыбнуться девочке, взять ее на руки и поднести к своему лицу. Прикосновение этой кожи словно бы обдавало его жаром. Прижимая ее к груди, он приказал себе держать ее в своих объятиях еще дольше, чем все остальные провожающие. Он ощущал на себе взгляд Блонделя, словно укол стилета, и, казалось, взгляд его говорил: «Нелегко, верно ведь?» И когда Одетта вышла из дома, прежде чем ее новый отец подхватил ее на руки, Жан бросился к девочке и тоже поцеловал ее. И стыд глубоко прожег сердце Бизонтена.

Для всех прочих будущих родителей Блондель не сделал никакого исключения, и все они согласились прийти за детьми в воскресенье к вечеру или же в понедельник, большинство даже заявили, что плевать им на Праздник попугаев и что в воскресенье они целый день проведут здесь.

Казалось, что люди эти, эти новые родители годы и годы ждали ребенка, которого никогда и не видели. Прежде чем они успевали получше приглядеться к тому малышу, которого им здесь давали, они уже привязывались к нему всем своим существом.

И вот пришло воскресенье, выслав из-за цепи гор прозрачную дымку зари там, где далекая синева смешивалась с бледным золотом небес и вод. Пьер до блеска начистил Бовара скребницей, натер кирпичом сбрую и до того аккуратно прибрал повозку, что она выглядела как новенькая. Так как кое-кто из будущих родителей выразил желание прийти сюда, ребятишек оставили на попечение цирюльника. Один только Жан уже на правах взрослого мужчины занял место в повозке, с которой сняли парусину. Ликованием был наполнен звонкий утренний воздух, но никто не решался ни запеть, ни засмеяться, потому что Блондель сидел, сердито наморщив лоб, и выражение его нахмуренного лица омрачало общую радость.