Они сидели и ждали, не обмениваясь ни словом, и ловили все звуки разбушевавшейся ночи. Правда, при таком ветре вряд ли можно было расслышать шум шагов, но тяжелую дверь чуть ли не срывал с петель очередной порыв ветра, и они то и дело оборачивались в сторону порога. Видя, что Ортанс сгорает от нетерпения, Бизонтен обратился к ней:

— Да успокойтесь вы. Сейчас еще они не кончили. Вы и представить себе не можете, что такое ихнее заседание. Молитвы читают, потом выговаривают тому, кто опоздал к назначенному часу, потом всяческими любезностями обмениваются и все такое прочее. Я-то знаю. Мастер Жоттеран мне рассказывал. Даже то, что мы обязаны величать его «Высокочтимый член магистрата». Только он предпочитает, чтобы его звали запросто — мастер Жоттеран, потому что ему приятно, когда напоминают о его ремесле.

И все-таки Ортанс то и дело подымалась с места, а остальные следили за ней взглядом. Она подходила к двери, под нижнюю створку которой был подсунут свернутый валиком пустой мешок — хоть какая-то защита от ветра. Внимательно вслушивалась. И не будь такого бешеного ветра, который сразу выхолодил бы всю комнату, она открывала бы дверь каждые пять минут.

Потом Ортанс возвращалась к очагу, садилась на лавку у стола рядом с Мари, а та всякий раз брала ее руки в свои. Обе улыбались, обе глубоко вздыхали, и ожидание продолжалось.

Бизонтен поглядывал то на одну, то на другую и вспоминал их сегодняшнюю поездку в Ревероль. Когда они вернулись домой, Блондель заявил:

— Если только наш план осуществится, я уеду один потому что Ортанс непременно должна остаться в Ревероле и участвовать в создании Воскрешения.

Ортанс промолчала, но лицо ее омрачилось, и Бизонтен подумал про себя — уж не молит ли она бога в глубине души, чтобы магистрат им отказал. Ведь так или иначе все равно всех детей усыновят, и видно было, что Ортанс сжигает желание отправиться в путь с Блонделем. Наконец, когда уже миновало девять, как показывали часы Бизонтена, дверь потрясли, на сей раз потрясли сильно. Бизонтен быстро убрал мешок, и мастер Жоттеран вошел в комнату; на нем был широкий черный кафтан, весь расшитый серебром, — такова была официально принятая форма членов Совета. Лицо его разрумянило ветром, в маленьких глазках, ослепленных пламенем очага, сверкала радость. Блондель, тоже весь сияя, бросился навстречу:

— Входите, входите быстрее. Согрейтесь-ка у очага, — заметил Бизонтен.

Оба подошли к печке, и мастер Жоттеран заявил:

— Погреться никогда не мешает, особенно после тамошней залы, где мы заседаем, она такая огромная, что, если даже спиной к огню сесть, все равно не поможет. Но мы, разумеется, сидим спиной к двери.

Он расхохотался и сел между кузнецом и Бизонтеном. Блондель устроился напротив него между Клодией и Ортанс. Сидел он в своей обычной позе, весь напряженный и как бы отсутствующий. Глаза его, словно бы затянутые прозрачной дымкой, блуждали где-то далеко над уходившим вверх пламенем. Старик Жоттеран отдышался и заговорил, стукнув ладонью по колену Бизонтена.

— Так вот, парень, работы у тебя будет по горло. А ты первый у нас умелец из старья делать новенькое, так что, уж поверь на слово, будет и на твоей улице праздник.

Тут он заставил своих слушателей подождать продолжения и только после короткого молчания проговорил:

— Принято… И я могу прямо сказать, что такие минуты в жизни только один раз бывают. Кому бы еще удалось увидеть, как все члены магистрата да и сам старейшина прослезились. Черт побери, до самой смерти такого не забуду.

Блондель по-прежнему смотрел куда-то вдаль, словно видел иные миры. Крупные слезы катились по его как бы высеченному из камня лицу. Его била легкая дрожь, и даже волосы его как будто зашевелились, и стало заметно, сколько в них уже вплелось седых прядей.

— Магистрат не только дал свое согласье, — продолжал старик Жоттеран, — кстати, единодушное согласье: видно, не устояли против порыва великодушия. Каждый из членов Совета обязался принять личное участье в этой стройке. И кроме того, Совет обратится ко всем жителям города с просьбой о содействии. Вот оно как. А лекарю Блонделю поручили перед отъездом поговорить с людьми, завтра перед полуднем. Совет решил, что никто, кроме Блонделя, не сможет так зажечь человеческие сердца.

Старик замолчал, и ветер вновь завладел ночной мглой.

48

В это утро Пьер с кузнецом выбрались из дому чуть свет на повозке Блонделя. А вернулись, успев заново подковать лошадку лекаря. Шерсть ее так и лоснилась. Сбруя щедро смазана жиром, а все медяшки блестели, как чистое золото.

Блондель сиял.

— Как жаль, что вы уезжаете при таком ветре, — заметила Ортанс, и глаза ее затуманила глубокая печаль.

— Жаль? — переспросил Блондель. — Вы, очевидно, хотите сказать, что это просто удача. Небеса с нами, пусть даже они сердито хмурятся.

За одну ночь ветер разошелся вовсю. Хотя он уже не с такой яростью обрушивался на город и озеро, но по небу ползли огромные, темные, как сажа, тучи. Блондель глядел на них так пристально, будто хотел притянуть их к себе, и добавил:

— Тучи эти — проявление всемогущего. Эти взбаламученные шквалом небеса — именно они то, что требуется для больших начинаний. А то, на которое мы пускаемся сейчас, самое благородное из всех предприятий. Оно начинается в этой взбесившейся серятине, и в нашей воле сделать так, чтобы небо вскоре очистилось и открыло безбрежные горизонты света и мира.

Бизонтен взглянул на Ортанс и увидел, какого огромного усилия стоит ей подавить свое волнение. «Ты, — подумалось ему, — ты из тех, кто глотает слезы, дабы вскормить ими свою любовь».

Маленький Жан, которого Блондель через час отрядил на Гран-Рю, вернулся и крикнул:

— Там столько народу, ну прямо ярмарка.

— Городской глашатай, видать, потрудился на славу, — заметил Бизонтен.

Портовые грузчики, моряки, возчики и рыбаки сразу же признали Блонделя и подошли поближе. Но, не дойдя нескольких шагов до его повозки, остановились, смущенные и молчаливые. Наконец появилась вооруженная стража, прислать которую обещался старейшина и чьей обязанностью было прокладывать путь Блонделю через толпу. Их было два десятка и все в парадной форме, в голубых мундирах с желтыми отворотами, в шляпах с перьями и с позолоченными портупеями. Блондель повернулся к своим друзьям из Франш-Конте и сказал:

— Дорогие мои, давайте сейчас попрощаемся здесь, а то нас того гляди разлучит толпа.

Он расцеловал их всех по очереди. Мари плакала. Ортанс с суровым лицом и застывшим взглядом не проронила ни слезинки. Клодия была еще бледнее, чем обычно, но тоже не плакала, и трудно было угадать, что творится в ее душе. Верный Шакал вертелся вокруг повозки, и пришлось Пьеру его увести и запереть в конюшню. Цирюльник попросил Блонделя:

— Поклонитесь от всех нас нашему несчастному Конте.

Лекарь сердечно поблагодарил остающихся и уселся в повозку. Стражники окружили его, и повозка тронулась. Через пристань они проследовали на улицу Пюблик. Когда стража вступила на Гран-Рю, толпа, сплошь забившая всю улицу, расступилась. Гул голосов пробежал из конца в конец, потом раздались возгласы, их не мог заглушить ни бой барабанов, ни пронзительный свист дудок. Сто двадцать человек, составлявшие почетный эскорт, стояли в ожидании под развевавшимися знаменами посреди улицы.

Бизонтен посадил себе на плечи Леонтину, а Пьер маленького Жана. Женщины цеплялись за полы их плащей, а оба старика замыкали шествие, стараясь не отстать от стражников, идущих в последнем ряду, и таким образом держаться за ними, в кильватере. Люди размахивали из окон флажками. Кое-кто для такого случая вытащил длинные красно-белые, бело-зеленые, желто-красные флаги, и они то вздувались от ветра, то опадали. За музыкантами шагал какой-то человек, он высоко вздымал знамя на коротком древке, и оно взлетало наподобие цветной стрелы, нерешительно колеблясь, разворачивалось во всю ширь, потом, плывя по воздуху, опускалось вниз.